Освещенный сад Фобур-Сент-Оноре; до слуха доносятся нежные звуки блюза, исполняемого невидимым оркестром… И Сергей Дягилев – элегантный, радостный от встречи с новым семнадцатилетним другом – Игорем Маркевичем, будущим дирижером. Какой контраст между тем блистательным «Дягом» при монокле и с белым глазком для продевания шнурка и этим несчастным больным, который, скрючившись, лежал перед нею.
Мися велела позвать к изголовью Дягилева врачей и сестер. Вскоре его состояние улучшилось.
– Можешь идти, – сказала она подруге. – Он вне опасности.
Мися осталась в Венеции, а Габриель вернулась на яхту.
Увы, это была только отсрочка приговора. 18 августа около полуночи, едва только полька вернулась к себе в номер отеля «Даниели», тишину разорвал телефонный звонок. Звонил Кохно.
Больной был в коме. Она тут же поспешила к нему.
…Он ушел из жизни в тот самый миг, когда первый луч рассвета коснулся его лба. Вскоре солнце превратило поверхность моря в блистающий мираж. И тут произошло нечто типично в русском духе, вполне достойное романа Достоевского… По словам Миси, смерть Дягилева послужила искрой, воспламенившей накопившуюся ненависть друг к другу юношей, оставшихся после него на грешной земле. Послышался рев – «Кохно набросился на Лифаря, стоявшего на коленях по другую сторону смертного одра. Оба катались по полу, рвали друг на друге одежду, кусались, точно звери в приступе бешенства. Будто две лютые собаки оспаривали труп хозяина. Но вот первое мгновение шока миновало, мне и прислуге с большим трудом удалось их разнять и выставить за дверь, чтобы можно было начать обряжать покойного».
В тот же день, когда не стало Дягилева, в Венецию вернулась Габриель. Охваченная недобрым предчувствием, она умолила Вендора повернуть в обратный путь яхту, уже далеко зашедшую в воды Адриатики. Едва сойдя на берег, она встретила свою подругу, которая только что заложила у ювелира свое бриллиантовое колье, чтобы устроить похороны. Касса «Русских балетов», как всегда, была пуста, а личные деньги Миси ушли на оплату отеля, врачей и сестер милосердия. Коко щедро внесла долю в оплату скорбного обряда – это было последнее, чем она могла услужить тому, кому так успешно помогала девять лет назад. И – странное совпадение – она провожает его в последний путь в той самой Венеции, где когда-то познакомилась с ним. Не знак ли это судьбы?..
На следующий день в предрассветном тумане от набережной отплыл кортеж из трех гондол. Первая – вся черная, украшенная золотыми крыльями по углам – перевозила останки маэстро. Во второй сидели Габриель и Мися, обе в белом, как он и хотел. С ними – их общая подруга Катрин д'Эрлангер, Лифарь и Кохно. В последней – пять православных священников, певших хором; волны далеко разносили эхо их густых голосов. Море было на удивление спокойным, являя собой зрелище немыслимой красоты. Скользя по волнам, кортеж достиг острова Сан-Микеле, где над розовой стеной, окружившей последнее пристанище венецианцев, взметнули свои верхушки кипарисы. Под ними выстроились в ряд кресты небольшого русского кладбища, ожидавшего прах Дягилева; позже здесь же обретет вечный покой и автор «Весны священной». Выйдя из гондолы, убитые горем Кохно и Лифарь собрались было проползти до вырытой ямы на коленях. Но раздраженная Габриель призвала их к приличию:
– Прекратите паясничать! – бросила она.
Но ей не удалось воспрепятствовать тому, чтобы Лифарь обменял свои запонки на те, что были на рукавах у его кумира. Он сохранит их до самой смерти.

* * *

Несмотря на трагические воспоминания, которые навевало ей Средиземноморье, Габриель еще с 1926 года мечтала приобрести на Лазурном берегу хорошее имение. Безусловно, к этому ее подталкивала неистребимая жажда независимости – приглашая туда герцога Вестминстерского, она лучшим образом доказала бы себе самой и всем другим, что ей не быть – и она никогда не была! – содержанкой, каковой ее могли величать во времена Бальсана. Правда, затея не удалась ей до конца: долгое время поговаривали, что «Ла Пауза» – подарок от герцога… По крайней мере земля, на которой она возведена. Однако в действительности герцог не имел к этому никакого отношения. В 1928 году Габриель самостоятельно приобрела на высотах Рокебрюн имение с видом на море. Здесь, среди вековых олив, среди эвкалиптов с дурманящим запахом, среди лаванды и гиацинтов, стоял большой старый дом; его построил некий сэр Уильямсон, один из тех влюбленных в Лазурное побережье англичан, каких было немало в ту пору. Этот дом новая хозяйка повелела снести – ей нужна была летняя резиденция, отвечающая ее вкусам. Свои взгляды она изложила архитектору Роберту Штрейцу. Когда он представил на ее суд планы будущего дома, она потребовала внести только одно изменение: чтобы большая каменная лестница, которая вела в холл, как две капли воды походила на ту, по которой ей приходилось подниматься в сиротском приюте в монастыре… Пусть так и называется – «Лестница монашек». Добросовестный архитектор тут же помчался в Коррез и сделал все необходимые эскизы и обмеры. И что бы вы думали? Там еще жила прежняя настоятельница – как же, она помнит свою юную пансионерку…
Важная деталь: когда заинтригованные друзья Коко расспрашивали ее, откуда такая необычная лестница, она отвечала: это, мол, точная копия лестницы в аббатстве, где она проводила каникулы. И ни слова о сиротском приюте! Да, конечно, ею владело неотвязное желание позабыть ту, далеко не лучшую в ее жизни пору душевного одиночества… Но вот любопытный парадокс: Коко столь же страстно желала сохранить память о ней!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117