На средней койке кто-то тихим голосом рассказывал:
-- Меня перевели сюда после того, как я попробовал удрать.
Раньше-то я сидел в двенадцатой. Там вроде сидят по более
легким делам. Привели к нам раз одного деревенского мужика. Его
посадили на две недели за то, что пускал к себе ночевать
солдат. Сперва думали -- политический заговор, а потом
выяснилось, что он это делал за деньги. Он должен был сидеть с
самыми мелкими преступниками, а там было полно, вот он и попал
к нам. Чего только он не принес из дому, чего только ему не
присылали! Каким-то образом ему разрешили пользоваться своими
харчами сверх тюремного пайка. И курить разрешили. Приволок он
с собой два окорока, этакий здоровенный каравай хлеба, яйца,
масло, сигареты, табак... Ну, словом, все, о чем только может
человек мечтать. Хранил он свое добро в двух мешках. Да, и вбил
он себе в башку, что все это должен сожрать один. Стали мы у
него просить по-хорошему, раз он сам не догадывается,
поделиться с нами, как делали все другие, когда что-нибудь
получали. А он, скупердяй этакий, нет и нет: дескать, ему тут
две недели сидеть и он может испортить себе желудок капустой да
гнилой картошкой, которую нам дают на обед. Он, мол, отдает нам
свой казенный обед и хлебный паек, ничего, дескать, против
этого не имеет, можем разделить все поровну или же есть по
очереди... Тонкого, скажу вам, понятия был человек: на парашу и
садиться не желал, откладывал на другой день, чтобы во время
прогулки проделать это в отхожем месте на дворе. Такой уж был
избалованный, что даже клозетную бумагу с собой принес. Мы ему
сказали, что нам начхать на его порцию, и терпели день, другой,
третий... Парень жрал ветчину, мазал хлеб маслом, лупил яйца,
словом -- жил как надо. Курил сигареты и даже затянуться никому
не хотел дать: дескать, нам курить не разрешается и если
"архангел" увидит, что он дает нам курить, то его посадят в
одиночку. Словом, три дня мы терпели. На четвертый, ночью,
настал час расплаты. Парень утром проснулся... Да, забыл вам
сказать, что он каждый день утром, в обед и вечером перед
жратвой всегда молился, подолгу молился. Помолился он, значит,
и полез за своими мешками под нары. Мешки-то там лежали, но
тощие, сморщенные, как сушеная слива. Он -- в крик: меня, мол,
обокрали, оставили только клозетную бумагу, но потом замолчал,
минут пять подумал, решил, что мы пошутили и просто все
куда-нибудь припрятали. Вот и говорит, да так весело: "Эх вы,
мошенники, все равно вы мне все вернете. Ну и здорово это у вас
получилось!" Был у нас там один из Либени, тот ему и говорит:
"Знаете что, накройтесь с головой одеялом и считайте до десяти,
а потом загляните в свои мешки". Наш парень, как послушный
мальчик, накрылся с головой и считает: "Раз, два, три..." А
либенский говорит: "Не так быстро, считайте медленно!" Тот
снова давай считать, медленно, с расстановкой: "Раз... два...
три..." Когда сосчитал до десяти, слез со своей койки,
посмотрел в мешки, да как начал кричать: "Иисус Мария! Люди
добрые! Мешки пустые, как и раньше!" Посмотрели бы вы на его
глупую рожу! Мы чуть не лопнули со смеху. А либенский ему
снова: "Попробуйте, говорит, еще раз!" Так, верите ли, парень
до того обалдел, что попробовал еще раз, а когда увидал, что в
мешках опять нет ничего, кроме клозетной бумаги, начал колотить
в дверь и кричать: "Меня обокрали! Меня обокрали! Караул!
Отоприте! Ради бога, отоприте!" Само собой, моментально
прибежали надзиратели, позвали смотрителя и фельдфебеля Ржепу.
Мы все как один заявляем, что он помешался: дескать, вчера жрал
до самой поздней ночи и все сьел один. А он только плачет и
твердит свое: "Ведь крошки-то должны остаться". Стали искать
крошки и, конечно, не нашли. Не на таковских напали! Что сами
не могли слопать, послали почтой по веревке во второй этаж.
Ничего у нас не обнаружили, хотя этот дурак и ныл свое: "Но
ведь крошечки-то должны где-нибудь остаться!" Целый день он
ничего не жрал, только смотрел, не ест ли кто-нибудь чего, не
курит ли. На другой день он даже к обеду не притронулся, однако
вечером и гнилая картошка с капустой пришлись ему по вкусу.
Только с той поры он уже больше не молился, когда напускался на
ветчину и яйца. Потом один из нас каким-то чудом разжился
махоркой, и тут впервые он с нами заговорил,-- дескать, дайте и
мне затянуться. Черта с два мы ему дали!
-- А я боялся, что вы дадите,-- заметил Швейк.-- Этим бы
вы испортили весь рассказ. Такое благородство встречается
только в романах, а в гарнизонной тюрьме это было бы просто
глупостью.
-- А темную вы ему не делали? -- спросил кто-то.
-- Нет, забыли.
В шестнадцатой открылась неторопливая дискуссия, следовало
сделать скупердяю темную или нет. Большинство высказалось "за".
Разговор понемногу затих. Арестанты засыпали, скребя под
мышками, на груди и на животе, где вшей в белье водится
особенно много. Засыпали, натягивая завшивевшие одеяла на
голову, чтобы не мешал свет керосиновой лампы.
В восемь часов Швейка вызвали и приказали идти в
канцелярию.
-- Налево у двери канцелярии стоит плевательница. Там
бывают окурки,-- поучал Швейка один из арестантов.-- А на
втором этаже стоит еще одна. Лестницу метут в девять, так что
там сейчас что-нибудь отыщется.
Но Швейк не оправдал их надежд. Больше в шестнадцатую он
не вернулся. Девятнадцать подштанников судили и рядили об этом
на все лады.
Веснушчатый ополченец, обладавший самой необузданной
фантазией, объявил, что Швейк стрелял в своего ротного
командира и его нынче повели на Мотольский плац на расстрел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39