Светка коротко поцеловала его – мазнув его по губам мягким и влажным исподом своих приоткрывшихся губ – и убежала на кухню.
После обеда он совсем успокоился – но, наверное, подсознательно оберегая себя, лег на диван и сразу, не подарив ни минуты раздумью, открыл детектив Адамова. Он читал его часов пять, вставая лишь покурить, – книжка была интересной, он поражался, как такое можно придумать, вот уж действительно – гений!… – пока от непривычно долгого чтения у него не налилась свинцом голова. Когда Сережка пришел из школы, невольное воспоминание о серо-голубых, беспомощно – издалека снизу вверх – смотрящих на него глазах бирюковской девочки вдруг снова укололо его… и он вдруг почему-то подумал – почувствовал, – что ему расхотелось ехать в субботу на птичий рынок. Но тут из кухни вернулась Светка, включили телевизор, в телевизоре закатывал глаза и кривил губы Хазанов… тоже ведь надо уметь – или он и в жизни такой?… – Сережка залез к нему на диван с выписками из книг о жизни моллиенизий, – и к нему снова вернулось хотя и усталое, но умиротворенное состояние, и он даже подумал о том, как хорошо было бы – вместо работы – полежать так день или два… Спать он лег очень рано, одновременно с Сережкой; какие-то печальные, но уже обессиленные мысли побродили недолго в сумерках его угасающего сознания, что-то пошептали ему – неуверенно, робко, без надежды быть выслушанными, – и наконец безвозвратно заблудились в непроглядно сгустившейся мгле…
VI
Утром на проходной дежурил другой охранник – белобрысый и веснушчатый, с ушами как крылья. Немцов, увидев Николая, как будто даже сочувственно покивал облитой ранней сединой головой, даже, потянувшись, приобнял его за плечо, – Николай подумал растроганно: и вовсе не плохой человек, зря его ругал… Бирюков. «Я там на проходной вчера, Владимир Егорыч, – смущаясь сказал он, – так уж вышло…» – «Знаю, знаю, – сказал Немцов – сегодня, казалось, он уже не так волновался. – Я говорил с Меркуловым, он же сразу не понял, что ты Бирюкова сменщик. Все в порядке, иди работай». – «Спасибо», – неуклюже сказал Николай. Вчерашний день представлялся ему каким-то кошмарным сном, как будто его – к счастью – не было; он боялся, что при виде щита, дежурки, распределительного зала вчерашний кошмар оживет, но этого странно не произошло: кошмар так и остался всего лишь как будто ночным кошмаром – так приснившаяся в тягостном сне обстановка комнаты не вызывает при пробуждении страха… Несколько рабочих из цеха, встретив его, пожали ему руку – как будто даже сочувственно поглядывая на него, – и это доставило ему смутное удовлетворение: детина метр восемьдесят пять и шесть пудов весом и так расстроился, – думают, наверное, они… а расстроился он не так потому, уточнял он себя, что ему показалась его вина, как потому, что ему вообще было жаль Бирюкова, жаль его девочку и жену – и это была чистая правда… В десять ему позвонил Немцов.
– Николай, зайди к Елисееву. Там для комиссии нужны твои… короче, напишешь что-то вроде объяснительной. О Бирюкове. Тебе скажут там, как писать.
На него сразу – как шквал предгрозового ветра – обрушился страх. О чем говорить, что писать?! В один миг он забыл все то, о чем вчера говорил со Светкой, – как будто засветился кадр фотопленки, – что было, казалось, слово в слово затвержено и аккуратно (как парашют – от укладки зависит жизнь) уложено в его голове… Осталось только одно: он перебросил рубильник и пошел домой (медленно, ласково падал снег…) – и Бирюкова убило… Дело было не в том, что он боялся наказания – сейчас он об этом как-то не думал, – а в том, что возвращалось невыносимое ощущение – своей неискупимой вины… вся скрупулезно набранная вчера цепочка событий, в которой спасительно не было места этой вине, – вся рассыпалась в прах, едва позвонил Немцов. К счастью, до заводоуправления, где размещался отдел техники безопасности, идти было – по скользкой дороге – не менее четверти часа; воздух был прохвачен не злым, но уже крепким морозцем, – пока он дошел, голова его прояснилась, он все вспомнил и успокоился. Да – выключил ток, в конце смены включил, расписался в журнале, ушел… Все ясно.
Елисеев, нагловатый парень лет тридцати – светлый чуб энергическим козырьком, бритый до лоска подбородок лопатой, серые с патиновой прозеленью глаза (пришел по протекции из райкома, за производственным стажем, и скоро уже должен был возвращаться в райком), – положил перед ним чистый лист бумаги и сухо – каким-то казенным, безжизненным, плохо понимаемым и ни одним словом не запоминающимся языком – предложил Николаю написать все, что ему известно о последнем дне Бирюкова… Сказано все это было таким ровным, спокойным – нет, просто бесчувственным – тоном, как будто речь шла… Николай подумал – о сгоревшем станке, – и то бы Борисов из цеха нервничал больше. Он сразу почувствовал к Елисееву острую неприязнь – еще и потому, что толком не понял, чего от него хотят… угрюмо спросил: «Как это – последний день? я его видел-то десять минут…» Елисеев поднял на него светлые, жесткие и в то же время как будто снисходительные глаза (и тут у Николая в душе шевельнулся холодок непонятного страха: Елисеева он не боялся – он вообще редко боялся конкретных людей, – но он почувствовал в нем какое-то бессердечное, малочеловеческое, недоступное его, Николая, пониманию и потому, казалось, непобедимое – зло; и ощущение этого единичного зла как будто напомнило ему о существовании зла вообще – не того повседневного, мелкого, которое было в придирках Немцова или непотребных выходках Петьки, гоняющего спьяну жену, – а того огромного, загадочного, в обыденной жизни и большинством даже не замечаемого, ни с кем из отдельных людей или известной группой людей как будто не связанного, которое, для какой-то своей, непонятной пользы (или даже вовсе без пользы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38