Я сказала: «Ну да, твою мать, - только сегодня! Я ставлюсь очень редко, и это совершенно мне не вредит!» Мама как следует взгрела меня. Я не сопротивлялась. Теперь она обращалась со мной просто как с куском говна, стараясь унизить при каждом удобном случае…
Инстинкт подсказал ей единственно верную манеру поведения с нарками. Потому что наркоман должен света невзвидеть от говна и грязи, прежде чем он серьёзно решиться что-либо изменить. И тогда он либо добьёт себя окончательно, либо всё-таки использует свои скромные шансы выжить. Вот так…
Мама всё ещё продолжала надеяться. В начале новогодних каникул она собиралась отправить меня к бабушке в Гессен. Сказала, что, возможно, мне придется задержаться там надолго. Я уже не знала, радоваться ли мне или бояться разлуки с Детлефом. Плюс этот неизбежный выход? Нет, со мной можно было делать всё что угодно… Я только настояла на том, что Детлеф в последнюю ночь переночует у нас.
В эту последнюю берлинскую ночь во мне опять воскресли какие-то надежды. Мы спали с Детлефом, и я сказала ему: «Слушай, мы уже прошли с тобой через всё в этой жизни! За этот месяц я собираюсь действительно бросить. Я просто знаю, что больше у меня не будет такой возможности. И я хотела бы, чтобы ты сделал то же самое. Когда я вернусь, начнём новую жизнь…»
Детлеф сказал, что, конечно же, он отколется, почему бы и нет. Он и сам хотел мне это предложить. У него есть валерон. Он найдёт себе работу, и уже завтра или, в крайнем случае, послезавтра на панели его не будет - до свиданья!
На следующее утро я первым делом всадила мощную двигу, прежде чем отправиться к бабушке начинать новую жизнь. Когда я приехала к ней, ломка ещё не подошла, слава богу, но я чувствовала себя каким-то совершенно инородным телом в этой деревенской идиллии. Все меня раздражало. Меня раздражал мой маленький брат, которого я видела ещё совсем крохотным, - он хотел взобраться ко мне на колени. И меня раздражал деревенский сортир, который ещё недавно казался мне таким романтичным.
На следующее утро все признаки долботы были на месте. Я сбежала в лес. Меня страшно нервировало пищание и чириканье птиц, я испугалась кролика, и залезла на охотничью вышку. Уже не могла и сигареты выкурить! Я хотела умереть на этой вышке. Не помню, как я свалилась оттуда и добралась домой до кровати. Сказала бабушке, что у меня грипп или что-то в этом роде. Она обеспокоилась, но не сильно, и моё жалкое состояние как-то не испугало её.
А над моей кроватью чья-то заботливая рука укрепила плакат… Рука скелета и шприц в руке. Под рисунком подпись: «Это конец. Все началось с любопытства».
Сестра утверждала, что плакат достался ей в школе. Понятно - бабушка знала, что со мной, хотя я и не догадывалась об этом. Теперь я смотрела только на этот шприц…
Скелет и надпись я словно не замечала. Только шприц! Я представляла себе, что вот в этом баяне сейчас четверть грамма отменного порошка. Шприц так и просился с плаката… Часами я смотрела на этот плакат - чуть не рехнулась!
Сестра часто заходила в комнату, как бы не замечая, что со мной происходит.
Попискивала какие-то тинейджерские песенки и думала, что может меня этим развлечь. Впоследствии, конечно, всё, что они с бабушкой там устраивали, казалось мне очень трогательным - но тогда…
* * *
Этот первый день ломки всё никак не заканчивался. Когда я проваливалась в дрему, мне снился один из типов с берлинской сцены. Он был уже совершенно кончен, повсюду на его теле были открытые куски мяса. Он гнил заживо. Ноги его уже практически отмерли, отсохли и были просто чёрными. Он почти не мог ходить.
От него воняло ещё за два метра: редко кто мог это вынести. Когда ему говорили, что - всё, ему пора в больницу, он ухмылялся всем черепом. Он ждал смерть. Я всё время думала об этом парне. Потом от боли я потеряла сознание. Всё было, как в первый раз: с потом, вонью и блевотой…
На следующее утро я не выдержала. Как-то доковыляла до телефонной будки и позвонила маме. Я ревела в три ручья в трубку и молила её позволить мне вернуться в Берлин. Мама была очень холодна. Сказала: «Ага, что-то тебе опять плохо? Я думала, ты только иногда колешься… Чего ж это тебя так колбасит?» Я упросила её послать мне срочной бандеролью снотворное. Чёрт, я знала, что в соседнем городке героиновая точка! Это я поняла ещё в свой прошлый приезд, но отправиться туда у меня просто не было сил. Да и кроме того, я никого не знала оттуда, а если нарк оторвался от своей точки, то он одинок и беспомощен, как трудной ребёнок…
Ломка, к счастью, длилась только четыре дня. Скоро всё было позади, а я чувствовала себя совершенно опустошённой. Такой бурной радости, как в прошлый раз, у меня уже не было. Меня тошнило при мысли о Берлине, но и в деревне я не чувствовала себя дома. Я поняла, что совершенно потеряна в этом мире, и старалась об этом больше не думать.
Держало меня только снотворное, что прислала мама, - слишком поздно, правда, - и яблочное вино, которое в огромных количествах кисло в подвале у бабушки. Меня пробило на жор. Я начинала утром с четырёх или пяти булочек, и к полудню съедала так между делом двенадцать-пятнадцать хрустящих хлебцов с мармеладом. А по ночам я кормилась у полки с консервированными сливами, персиками и земляникой, заправляя фрукты взбитыми сливками. Раньше трёх не засыпала.
За несколько дней я набрала десять килограмм. Мои родственники радовались, наблюдая, как у меня начинает свешиваться живот, а жопа становится всё толще.
Только руки и ноги оставались такими же тонкими, как и были. А мне это было всё равно! Теперь я наркоманила едой, и в свои узкие джинсы уже не влезала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100