– Вот так держал, и ты согрелся. И уже рука не холодная, правда. У меня лепешка есть, хочешь, я размочу для тебя кусочек?
– Нет, спасибо, я не хочу.
– И правильно, твой желудок сейчас не примет пищи. Отдохни. А вечером я принесу легкую шурпу, ты поешь и совсем поправишься.
– Абу Наджм, скажи, а ты не боялся, что лихорадка по моей руке огнем перебежит в твою? – спросил Хасан, с усилием повернув голову.
Шорник рассмеялся в голос, как ребенок, широко раскрывая беззубый рот.
– Каким огнем? Она ж такая была холодная, мокрая, рука твоя. Ее хоть углем жги, не подожжешь…А если вправду, – Абу Наджм перестал смеяться, и шмыгнул носом, – боялся очень. Страшно ты кричал, метался. Будто резали тебя внутри. Дэвы тебя мучили. Я даже глаза закрыл от страха. Но руку держал и молился. Твой учитель, Амр, меня сильной молитве научил. Он меня научил руку держать, чтобы жизнь текла против лихорадки, и молиться, чтоб лихорадка не попала.

– Если бы он научил этому меня, то, может, я бы ему поверил.
Абу Наджм пожал плечами:
– Может, поверил, а может, и нет. Он очень уважаемый человек, твой учитель. Во всем Рее никто лучше его не толкует. Только вот ты ему не поверил. И не только ты. Многие ему не верили, потому что в нем самом силы не было, и в словах его не было. Это как вечерний ветер в листьях, – шелестит, шелестит, а ничего не сдвинет. Зато когда мне на базаре этот дикарь рубанул, помнишь, – Абу Наджм показал на кривой шрам, бегущий по его лицу от правого надбровья до подбородка, – во мне тоже дэвы плясали. А он пришел ко мне, и сидел, взяв за руку, и молился. Омывал мне лицо водой с уксусом и держал меня за руку. Я выжил и поверил ему. Я как ребенок был – слабый, глупый. А он за руку взял и вывел меня. А я теперь – тебя.

– А говорили, он тебя выкупил. У Иблиса, – Хасан улыбнулся.
– Выкупил! Выкупил! – Абу-Наджм захохотал. – Зачем Иблису шорники?
– Шорники, может, ни к чему. Хотя я б на месте Иблиса тебя бы с руками оторвал. Таких шорников ни в Рее, ни в Исфахане не найти.
– Ну, Хасан, – Абу Наджм махнул рукой, краснея. – Ты все смеешься надо мной.
– Нет, – ответил Хасан серьезно. – Но даже если Иблису и не нужны шорники, то за теми, кто несет Истину, он охотится всегда.
Абу Наджм развел руками.
– Если бы истина была мешком с мукой, то я бы столько на себя навалил и понес, столько!.. А тут, – он показал себе на лоб, – с гранатовое зерно только и помещается. Слушаю учителя, слушаю и совсем ничего не помню. Мне бы твою голову!..
– А зачем мне голова там, за краем сна? Там, где я потерялся и плакал как ребенок? – спросил Хасан тихо. – Пусть у тебя была всего единая искорка истины, но ты смог меня взять за руку и провести. Пусть недолго, но ведь этого хватило, чтобы спасти меня, совсем забывшего дорогу. Там, за краем яви, ты стал моим учителем и вывел меня. Я никогда этого не забуду.
– Да что ты, Хасан, в самом деле! Я на тебя обижусь. Ты смеешься надо мной.
– Нет. Ты знаешь, что нет.
– Ладно, – Абу Наджм отвернулся и развел руками. – Ты лучше отдохни. Засни сейчас, отдохни как следует. Я тоже вздремну, а потом тебе такую шурпу принесу! Ара такую шурпу делает, ты знаешь. Ну, спи, – он встал и вышел, осторожно притворив за собой рассохшуюся дверь.
Хасан закрыл глаза, но сон не шел. Во дворе кричала майна. Хасан еще неделю назад пообещал себе изловить ее и скормить рыжему соседскому коту. Дрянная птица дразнила окрестных псов и мальчишку-водоноса, иногда так заходилась криком, что невозможно было сосредоточиться. Хасан швырял в нее камешки, но майна пряталась в листве старого тополя во дворе и ее никак нельзя было достать. Даже соседский кот, исчадие Иблиса, разоривший все гнезда ласточек во дворе, не совладал с хитрой птицей.
Но сейчас Хасан слушал ее крик, как благословение. Это был голос живых. Люди огня недаром почитают птиц, встречающих солнечное пламя. А коты, щелеглазые ночные тени, – это вздохи демонов, брошенные на землю. В их когтистых лапах исчезает душа. Кота нельзя впускать в дом больного, нельзя допускать к роженицам. Коты ложатся по ночам на лица детей и душат их. Хасан скрестил пальцы и улыбнулся себе. Сколько ни учись, а то, что узнал в детстве от соседских мальчишек, крепче всего держится в голове. «Чур меня, чур меня, огнем отведись, пеплом рассыпься, чур меня!»
Когда ему было десять лет, отец привел в дом новую жену, настоящую йеменку из Куфы, а она привезла с собой рыжего полосатого кота с ободранными ушами, свирепого, как сам Иблис. Через три недели Хасан, уговорившись с приятелями, украл его. Кота приманили свежим козьим молоком. Руками, замотанными в тряпье, Хасан схватил кота, и потом они все вместе острыми обожженными палочками закололи зверя и сожгли труп в костре на задворках. Мальчишки развели высокий огонь и потом все по очереди прыгали через него – очищались, потому что так велел Фарзам, сын мясника, заводила всей компании. Хасан прожег тогда штаны, и отец, посмотрев на подпалины, на клочки шерсти, так и не сметенные по недосмотру с рукавов, отхлестал его плетью и заставил, став на колени лицом к Мекке, три тысячи раз повторить шахад.
А отцова жена так и не простила ему кота. Того звали «Шуджян» – «смельчак». Он прокусил Фарзаму палец, перед тем как умереть. Новая отцова жена умерла от полуденной лихорадки всего через полгода, ребенок так и не вышел из ее чрева. Фарзам сказал, что кот унес ее душу, а они спалили на костре эту душу вместе с котом.
Тогда Хасан кинулся драться. Он был на голову ниже и куда тоньше в кости, но Фарзам, толстый, неуклюжий увалень, оказался трусом. Пропустив первый же удар, он сел наземь и закрыл лицо руками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16