Комната вдруг куда-то поплыла, и в нее ворвался ослепительный свет. Льюкин перестал слышать тиканье часов, оглушительная тишина вокруг все набухала, ширилась и наконец взорвалась звуками. В ушах снова громко затикали часы.
– В самом деле? – прошептал он.
– Да, – подтвердила Вербена; озаренная каким-то неземным серебристым ореолом, словно нимфа, она пересекла комнату и скрылась в дверях. Тикали часы, неутомимо обозначая бег времени.
Они сидели рядом на диване, а фотография лежала у Вербены на круглых коленях, туго обтянутых короткой юбкой. Он было с жадностью потянулся к фотографии, но Вербена быстрым движением отвела его руку. Ему пришлось рассматривать снимок издали. Под его пылающим взглядом глянцевая поверхность фотографии должна была бы свернуться и вспыхнуть, превратившись в кучку пепла. От клетчатой ткани юбки у него рябило в глазах… На снимке, взявшись за руки стояли мужчина и женщина, их лица получились темными – солнце било в объектив; они были сняты в саду, на фоне остроконечной листвы. Мужчина чуть заметно подался в сторону.
– Я прекрасно помню день, когда их сфотографировала, – сказала Вербена.
– Правда? – откликнулся Льюкин и впился в нее глазами, словно готов был выпотрошить ее память. У девушки была полная белая шея, она запрокинула голову и закрыла глаза, призывая воспоминания.
В тот день не смолкал смех. Вербена и миссис Бриндли бегали за мистером Бриндли по всему саду и смеялись. Он никогда не улыбался, хотя был добрый, Вербена это знала. Он и тогда не улыбался и, не разделяя их веселья, но и не протестуя, семенил, как старый козел, по извилистой, посыпанной гравием дорожке сада. Вербена догоняла его с фотоаппаратом, а миссис Бриндли пыталась задержать его. Было воскресное утро. У близорукого мистера Бриндли очки соскочили с носа и раскачивались, повиснув на цепочке. Сослепу он врезался в ствол яблони и рассек себе губу, а миссис Бриндли, не выносившая вида крови, сразу побледнела, стала вся какая-то зеленая. Вербена повела мистера Бриндли в дом заклеить ему ранку пластырем. Вот здесь, она показала Льюкину пятнышко пластыря на фотографии. Пока она колдовала над ним, мистер Бриндли сидел покорный и поникший, вытянув свою до странности длинную шею. Когда они возвращались в сад, он вдруг повернулся к Вербене и сказал:
– Меня одного могло так угораздить, правда? Вы когда-нибудь натыкались на деревья?
Нет, рассмеялась Вербена, как-то не приходилось. Только с ним может такое случиться, и больше ни с кем. От его жены она знала, что с мистером Бриндли нельзя разговаривать серьезно, над ним надо подшучивать и подтрунивать, а то с тоски помрешь. Он был ужасно неуклюжий. Стоило ему к чему-нибудь прикоснуться, и он тут же это ломал или ронял, и тогда его жена принималась смеяться. Она все терпеливо сносила, сказала Вербена. Только покрикивала: «Ну, ты и старый не-дотепа!», а иногда от хохота не могла и слова вымолвить. Ее смех передавался Вербене, и они вместе смеялись до упаду. Мистер Бриндли молчал и робко косился на жену. Однажды они застали его в саду, он закапывал там разбитую чашку. – Она была очень веселая, – повторила Вербена, уставившись круглыми глазами в окно.
Скрипнуло кресло – это мать невольно поежилась:
– Кто бы мог подумать, что случится такое…
В то утро они все-таки догнали мистера Бриндли, продолжала рассказывать Вербена. Посмотрите, на снимке видно, что он старается вырваться. Набычился, – правда, заметно? – словно упрямое животное.
– Удивительно вытянутое лицо! – сказал Льюкин, рассматривая фотографию…
Да, такое уж у него было лицо. Он все время ужасно робел. Если что-нибудь ломал или разбивал чашку, то уходил из дома, долго где-то бродил и возвращался, когда жена уже спала. «У Джозефа вечно все валится из рук», – повторяла она своим неизменно веселым тоном, и среди знакомых эти слова стали привычной шуткой. Вербена ни разу не видела, чтобы она сердилась или выходила из себя, вот и на снимке она улыбается – видите белое пятно, у нее были довольно крупные белые зубы. Однажды вечером, возвращаясь из кино, они увидели мистера Бриндли: с портфелем в руках он ходил взад и вперед перед своим домом, останавливался и смотрел на окна – будто это чужой дом и он боится в него войти.
Мать Вербены вставила, что тоже не раз замечала это и ей становилось не по себе; что-то у них было неладно. Хотелось выглянуть из окна и окликнуть его.
– Вот оно что! – задумчиво пробормотал Льюкин, покусывая верхнюю губу. – И это все? А тут никто больше не замешан? Почему же он именно в этот день?
– Как же! Разве мама не рассказала? Неделю назад его уволили с работы. Это обнаружилось, когда жена позвонила ему в контору. Ведь он каждое утро, как обычно, уходил на службу, бог знает, где он проводил весь день, а возвращался все позже и позже.
– Но они были состоятельные люди, – недоумевающе сказала мать Вербены. – Имели неплохие доходы. На его жалованье не проживешь, она сама говорила мне при нем. Его увольнение не отразилось серьезно на их финансах. Не думаю, чтобы все случилось из-за увольнения.
– Я тоже не думаю, что причина в этом, – согласилась Вербена. – Когда он приходил домой, она с ним особенно и не разговаривала, только смеялась.
Вербена подарила Льюкину фотографию, он почтительно принял ее и тут же спрятал в блокнот. Ему не терпелось поскорее вернуться в редакцию «Вечернего крикуна»; его неугомонный дух томился, прикованный к медлительному телу. Только тут он заметил, что сидит почти вплотную к Вербене, и словно в тумане увидел закругленные носки туфелек на изящных ножках, которые она вытянула перед собой.
1 2 3 4 5