В этот час Гэвин смотрел на бледные стены, серебряные ножки ламп, шелковые оборки подушек, пророчески чувствуя их обреченность. При словах приятельницы миссис Николсон протянула было руку к молочнику, да так и застыла. Она обернулась и сказала:
– Но я без того знаю, о чем речь. И не одобряю.
Это было произнесено так, будто адмирала и нет в гостиной. Но он был тут как тут, стоял навытяжку над чайным столиком и держал в руке чашку на блюдечке. Минуту он молчал, взвешивая на руке чашку, и хмурился, будто прикидывая в уме точный ее вес. Потом сказал:
– Тогда, логически рассуждая, не следовало бы посылать и пирожных.
– Лилиан, – сказала нежно Констанция Конкэннон, – не рассуждает логически, когда речь идет о друзьях.
– Да? – отозвалась миссис Николсон. – Но ведь с пирожными как-то лучше, не правда ли? Нельзя же угощать людей одними неприятными идеями!
– Вы все шутите, Лилиан. Цель лиги – призвать нас к бдительности и серьезности. Только и всего. Может быть, Гэвин пришел бы?
Миссис Николсон обратила к Гэвину раздумчивый взгляд, отнюдь не взгляд сообщницы; просто она прикидывала как будто, насколько способен он к бдительности и серьезности. Адмирал тоже смерил кандидата оценивающим взглядом.
– Что над нами нависло, и его не минет, – сказал адмирал.
Гэвин в ответ на приглашение промолчал, а через несколько минут обнаружилось, что встреча в гостиной назначена как раз на тот день, когда ему ехать. Пора было в школу.
– Что ж, очень жаль, – сказала миссис Конкэннон.
Назначенный срок приближался. Вечера теперь целиком принадлежали им, миссис Николсон почти всегда обедала дома. После чая, когда уходили гости, начиналось его царство. От разочарований и тоски предшествующих часов, а главное, от того, что он боялся размолвок с нею, к сумеркам у него начиналось возраставшее день ото дня горячечное беспокойство Но вот приходил вечер, и нежной его бесцельностью исцелялась горячка. Иссякший день еще хранил свое тепло, и миссис Николсон могла вытянуться в шезлонге в эркере гостиной. Он пристраивался на скамеечке у ее ног и через боковую створа смотрел, как дотлевает на театральных газонах шалфей. Шезлонг ставили так, чтоб она видела театр, и потому Гэвин смотрел не на нее, а в другую сторону. Но зато они видели одно и то же. Так было и в самый последний вечер. Оба молчали несколько минут, потом она вдруг воскликнула:
– Нет, правда, не люблю я красных цветов. А ты?
– Кроме гвоздик, да?
– Вообще не люблю газонов и клумб. А ты смотришь и смотришь на них. Мне скучно.
– Просто я думал – они-то и завтра тут будут.
– Хорошо тебе было в этот раз? Мне иногда казалось, тебе не очень хорошо. Это я виновата?
Он обернулся, но тотчас принялся теребить бахрому кашемировой шали, которую Рокэм накинула ей на колени. Не поднимая глаз, он сказал:
– Я так мало вас видел.
– Иногда, – сказала она, – кажется, будто стоишь за стеклом. Все видишь, что там за ним, а ничего поделать не можешь. И не нравится тебе это, а вот ничего не чувствуешь.
– Здесь я всегда чувствую.
– Чувствуешь – что? – спросила она далеким и томным голосом.
– Просто здесь я вообще чувствую. А больше нигде.
– Что значит «здесь»? – нежно протянула она, прикидываясь бестолковой. – В Саутстауне? Что ты вкладываешь в слово «здесь»?
– Возле вас.
Покой миссис Николсон, ее удобство были не просто так достигнуты. Она вольно сидела, но не лежала в шезлонге, и ее подпирали сразу шесть или семь подушек – под головой, под шеей под лопатками, под поясницей и под локтями. Шаткое это сооружение требовало неподвижности, чтобы вдруг не стронуть ни одной подушки. До сих пор миссис Николсон сидела сложив руки на платье и позволяла себе только шевелить пальцами – и вполне обходилась такой жестикуляцией. Теперь же, начав фразу: «Неужели они правы…» – которую можно бы счесть просто задумчивым бормотаньем, она, однако, неосторожно дернулась, и одна подушка плюхнулась на пол. Гэвин обошел кресло, поднял подушку и остановился рядом. Оба смотрели друг на друга в изумленье, словно спрашивая глазами, что это такое сейчас сказал при них кто-то третий? Она выгнула спину, и Гэвин подсунул подушку на место. Он сказал:
– Кто – неужели прав?
– Рокэм… Адмирал. Эта вечно намекает, этот вечно твердит, что я беспечно, что я плохо веду себя с тобой.
– А… адмирал…
– Я знаю, – сказала она. – Но ведь ты вежливо с ним простишься, не правда ли?
Он поежился:
– Я бы его лучше не видел больше – в этот раз.
Она помедлила. Надо было сказать кое-что, пусть несущественное, но она знала, что ему будет неприятно.
– Он зайдет, – выговорила она наконец, – на минуточку, сразу после обеда. Он зайдет за пирожными.
– За какими пирожными?
– На завтра. Я думала утром послать, но это не выйдет, не успеется. Все затеяно ради нашей готовности – стало быть, все и должно быть готово ко времени.
Когда, в девять часов, грянул адмиральский звонок, миссис Николсон нерешительно поставила на столик кофейную чашку. Еще догорали дрова, зажженные во время обеда, и было жарко, возле камина невозможно сидеть. Пока звонок еще не отзвенел, Гэвин встал, будто спохватился, что забыл что-то, и вышел из гостиной. Обогнал горничную, которая шла открывать, и метнулся вверх по лестнице. У него в комнате хозяйничала Рокэм. Чемодан зиял, показывая разложенные по дну вещи. Корзинка с шитьем стояла на бюро, и Рокэм проверяла напоследок, что зашить, что подштопать, – ехать надо было завтра чем свет.
– Время летит, – сказала Рокэм, – не успели приехать и вот уезжаете.
Она считала носовые платки, складывала рубашки.
– А я-то думала, – сказала она, – вы школьную шапочку свою прихватите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12