на шее – ожерелье.
Князья и бояре, одетые в белые одежды, отороченные бобровым мехом, сидели за другими столами. Все сияло белизной. Стольники в нарядных кафтанах подавали кушанья на золотых блюдах.
Московские иереи также были в белых одеяниях, а казаки – в своих цветных кафтанах: голубых, красных, синих.
На казачий стол, когда стемнело, поставили восковые свечи в подсвечниках из яшмы и хрусталя, в серебряной оправе. Перед царем мигали две свечи пудовые, на золотых треножниках. А на столах боярских горели свечи в простых подсвечниках.
– Благослови, великий отче, трапезу с донскими казаками, – сказал царь Михаил.
Святейший патриарх всея Руси, с окладистой, но короткой белой бородой, в белом патриаршем клобуке, – он сидел направо от царя, – встал, благословил трапезу и, шелестя белой одеждой, вышел.
То был отец царя, Филарет Никитич, вернувшийся из плена польского. Тот самый Филарет, который привез из Углича на третий день венчанья Шуйского на царство мощи царевича Димитрия, убитого будто людьми Бориса Годунова. Филарет Никитич был у поляков заложником за Владислава, сына Сигизмунда III, более шести лет. Обменен он был на знатных поляков, задержанных в Москве со времен великой смуты. Вернувшись из польского плена, Филарет взял в свои руки власть с титулом «великого государя и святейшего патриарха». В первые годы царствования Михаила Федоровича именем царя правили его отец, мать – инокиня-старица Марфа Ивановна и ее родня – бояре Салтыковы.
«Вот удостоились, – подумал атаман, – святейший нас благословил. Да он же и самозванцев признавал; он всем служил. Недаром говорят о Филарете, что нравом он сильно вспыльчив и жесток. Всякого звания людей томил в заключении безвинно и наказывал сильно… Святейший!»
Тут стали обносить блюдами. Детина с кольцами кудрей, в плечах косая сажень, остановился возле атамана, поклон отбил.
– Царь и великий князь Михайло Федорович жалует тебя, атамана, хлебом да солью.
– Хлебом? То дорого! А соль всех царских милостей дороже нам, – ответил атаман и поклонился на все четыре стороны. Но прежде всех – царю. Жаловать хлебом-солью было в обычае всех царей московских.
Детина с кудрями понесся дальше: к казакам, князьям, боярам да служителям церкви. Служители церкви сидели за особым столом.
Другой детина подлетел, поклон старательно отбил.
– Царь и великий князь всея Руси Михайло Федорович жалует тебя, атаман Алексей Старой, жареным лебедем, а всех казаков твоих – гусями да журавлями.
– То, знать, царь милостиво пожаловал! – ответил атаман. Опять поклон отбил на все четыре стороны, царю – прежде всех.
Подскочил третий детина, тучный.
– Царь жалует… тебя, атаман… Алексей Старой… – и налил в серебряную чашу водки, в другую – мальвазии, вина из Греции, а в третью – меду янтарного, чистого как слеза.
Атаман Старой усерднее других за мальвазию отбил царю поклон.
Царь поднял свою чашу.
– Во здравие земли и веры христианской! – возгласил он.
– Во здравие царя! – всех громче крикнул атаман. – Земля стоит! И вера нерушима. Царю стоять найкрепче на земле! А казакам да атаманам сиять во славе на Дону!
Бояре покосились. Царю понравилась такая складная речь-выдумка. Царь выпил чашу всю до дна. Еще поднял:
– За атаманов! За славный Дон! За войско Великое Донское!
Он дал ему название «Великое» и знамя дал.
– Пьем, царь Михайло Федорович, за Дон! Дон наш велик, да крылья токмо малость нам обрезают! – сказал, хмелея, атаман.
Царь задержал чашу в руке. Глаза его сверкнули. Хмель не отуманил еще его головы. Он слышал явственно: «Крылья обрезают на Дону». Слегка качнулся царь, но смолчал. Поднял чашу свою снова и, глядя в глаза атаману, выпил – без особой охоты.
– Дон наш велик? Будто так ты молвил, атаман? – спросил царь, и неспроста.
– Дон наш велик! – ответил атаман.
– А крылья вам давно там обрезают?
– Да, давно обрезают, великий государь, – смело отвечал Старой.
– А кто?
Тут атаман, не зная, куда царская речь может склониться, оробел. Правду сказать – бояре за столом. Кривду сказать царю – нельзя. Поразмыслив, отвечал:
– Татары, государь, да турки обижают нас.
– Аль седни вы татар не бьете? И сабли казачьи у вас ржавеют на Дону?
– Татарам было. Но и казацких голов летит от них немало.
– А турки? Аль крепость Азов у турок не сильна? Почто вы к ним в Азов на стены лезете?
– Да то есть басурманы, царь! Дай пороху нам вдосталь, дай зелья царского, свинца, – и мы поизведем проклятых. Азов добудем мы своим умом, силой несокрушимой!
– А смелую ты речь ведешь, Старой! Кой-когда и помолчать бы надо… О крепости азовской поговорю с тобой особо. Еще кто крылья обрезает?
– Да… – замялся Алешка, – воеводы! Цепь золотую у Федьки Ханенева, донского атамана, снял воевода на Валуйках…
Царь указал рукой на свою чашу. Чашу наполнили.
Царь велел налить такую же чашу атаману. Налили мальвазии атаману.
– Ты больно смел, Старой, – медленно вытирая усы, заметил царь, – да резок не в меру… Пью твое здоровье! Бояре пьют твое здоровье! Бояр больших вы не гневите!
– Пью, государь, и я твое здоровье, – еще смелее ответил атаман. – Но коль захочет царь послушать правду, то послушает ее от казака, который в Костроме крест целовал тебе и царскую присягу принимал.
– Добро! Послушаю. – И не спеша прибавил царь: – Послушать я успею. А воеводами не изводи меня. – Вдруг он выкрикнул:
– Эй, думный дьяк, неси бумагу!
Шмыгнул дьяк за дверь, вернулся вскоре и стал перед царем с листком бумаги.
– На, атаман Старой, бумагу, да чти мне сам.
Алеша стал читать бумагу.
– Чти всем на слух! А нет – отдай дьяку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25