Выстрел разнесся по ущелью. Неестественно громкий. Быть может, потому, что крестьяне, которых привел с собой Цебеш, не видя целей за камнями, перестали стрелять.
Голова Старика откинулась назад, пробитая пулей. Рука с шестом не успела отвести удар, и Ахмет рассек колдуна почти пополам, рубанув по пояснице своим баделером.
Ольга, судорожно сглотнув, опустила пистоль.
Ходжа удивленно застыл, глядя на ее лицо.
– Прекрасный выстрел, братец! – крикнул Ахмет, вытирая клинок о камзол Старика. – Однако ты мог меня зацепить... Не будь поединок столь трудным для меня, я бы отругал тебя за это. – Он уже карабкался наверх, быстро, словно кошка. – Пора убираться отсюда. Уж не знаю, как Цебеш прошел на эту сторону, но также могут пройти и те, кто пришел вместе с ним...
Ахмет забрался и, отряхнув пыль с камзола, оглядел их, все так же неподвижно стоящих над самым обрывом.
– В чем дело?
– Это не я стрелял, – выдавил из себя Ходжа. Ахмет набрал воздуха, чтобы посмеяться удачной шутке, да так и замер, увидев дымящийся в руках у Ольги пистоль.
Он посмотрел ей в лицо. С ужасом, с потаенной надеждой вглядываясь в каждую черточку...
– Да. – Лицо ее было спокойным, решительным и таким трогательно-бледным при свете полной луны... – Я впустила ЕГО... Ведь ты об этом хотел спросить?
– Да. Об этом, – выдохнул он. Хотел еще что-то сказать. Потом сжал губы. Рука привычным жестом легла на рукоять баделера... Она смотрела на него, замерев на самом краю крутого обрыва.
«Вот так. Все кончено. И уже ничего нельзя сделать. Только нанести удар. Она меня не осудит. Никто не посмеет меня осудить... Лишь я сам... Но я не могу, не хочу ее убивать! Даже сейчас, когда... И даже она теперь сочтет меня безвольным и слабым... Плевать и на это! Пусть весь мир летит к чертям, пусть даже ОНА думает обо мне что угодно. Я не хочу ее убивать... Даже такую».
Он вогнал в ножны уже наполовину выдвинутый баделер и, глянув в ее полные отчаянной решимости глаза, опустил взгляд.
– Прощай... Пошли, Ходжа. Нам тут больше... незачем.

Убей другого, чтобы жить.
Давно живу на свете я.
Матерый волк, а не щенок –
Я к этому привык.
Кровавый век, жестокий рок –
Веселое столетие.
Клинок, приученный рубить, –
Таков его язык.
Язык суров. А сколько слов
Произнести на нем еще
Мне суждено, когда вокруг
Война, огонь, беда.
И в темноте услышать вдруг
Немой призыв о помощи
От той, которой, думал я,
Не встречу никогда.
Кто ты? Откуда этот взгляд,
Пронзающий столетия?
Кто твой мучитель или враг?
Кого мне сбросить в Ад?
Скажи всю правду... О дурак,
Зачем живу на свете я?
Она – сосуд, в котором мир
Получит страшный яд!
Когда весь мир сошел с ума
И рвется на заклание,
Что для меня теперь важней –
Господь или Она?
Аллах, дай сил НЕ ВЫБИРАТЬ –
Шепчу, как заклинание.
И над обманутым щенком смеется Сатана.

Ахмет молча шел вперед, спотыкаясь о камни. И стылый ветер радостно хохотал у него за спиной.

– Что за дерьмо?! – дернулся Альбрехт Валленштейн, почувствовав запах.
– Пейте. Так надо.
Он взял чашу. Отхлебнул. Нервным движением правой руки сорвал с глаз черную повязку.
Под ногами – начерченная мелом пентаграмма. Каббалистические знаки на полу и на стенах. Священники в черных капюшонах, с пылающими факелами. Над головой воет орган, дрожат черные свечи и удивленно взирает на все это перевернутый вверх ногами распятый Христос.
– Вы должны выпить все, – снова прошептал, склонившись у него над плечом, Джузеппе Орсини.
«А потом они обвинят меня в участии в черной мессе... Болван! Попался, как мальчишка!.. Будут меня потом всю жизнь шантажировать, отдавать мне приказы, угрожая разоблачением...»
Он сжал потир так крепко, что побелели пальцы, и выплеснул его содержимое в лицо Джузеппе.
– Иезуитские свиньи!.. Хотите управлять мною? – Он медленно повернулся вокруг, оглядел священников, стараясь запомнить лица.
– Свершилось? – испуганно и недоуменно выдохнул Джузеппе, коснувшись своего залитого кровью лица.
– Domine Deus, firma fide credo et confiteor omnia… Господь Бог, верую крепкою верой и исповедую единое и всеобщее... (лат.)


– Pater noster, qui es in caelis, libera nos malo... Отец небесный, избавь нас от зла... (лат.)


Они пятились, осеняя себя крестным знамением, шепча молитвы, пряча перекошенные ужасом лица. Только Джузеппе, опьяненный запахом крови и ощущением своей безграничной власти, не дрогнул под взглядом солдата. Наоборот – он двинулся на Альбрехта, воздев руки к небу.
– Именем Господа, отныне да повинуешься мне!..
Их взгляды перекрестились, словно острые шпаги. И столько ненависти, столько уверенности в себе было во взгляде Орсини, что Валленштейну стало действительно страшно. Так страшно, как не было раньше еще ни в одном из сражений.
Он ударил. Что еще мог сделать испуганный, загнанный в угол солдат? Схватив правой рукой на всякий случай спрятанный сзади, под плащом, пистоль, ударил наискось, сбоку, спасаясь от страшных, безумных, уверенных в своей силе и непогрешимости глаз. И монах с проломленным виском рухнул на пол. На мрамор хлынула свежая кровь.
Генерал удивленно оглядел окровавленную рукоять пистолета. «Отступать теперь поздно. Или они, или я».
– Ну, кто еще? – выкрикнул Альбрехт хриплым, изменившимся от волнения голосом. Глаза его налились кровью. – Давайте!.. Кто еще желает командовать мной? Я всех запомнил. И если хоть кто-то из вас, хоть когда-то посмеет мне угрожать, распространять про меня клевету... – Он выразительно указал пистолем вниз, на дергающееся в конвульсиях тело. – Если хоть одно слово против меня будет сказано вами, то и я никого не буду жалеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111