Послушание старшим и смирение гордыни – вот истинная добродетель. Дисциплина и беспрекословное выполнение приказа – вот истинная доблесть солдата... Я не могу ослушаться кардинала, даже если и подозреваю его в чем-то.
Но если Господь дал мне разум и если он дал мне столько поводов, чтоб усомниться?.. Что если Джеронимо, в благих целях, ради борьбы с чернокнижниками и колдунами сам взял в руки их оружие, а потом поддался соблазну, диавольскому наваждению? И если я вижу, что приказ выполнять грешно и преступно, то разве могу я его выполнять? Но ослушаться – значит посеять смуту в рядах слуг Господних. Как я могу отдать ему в руки эту Марию, если знаю наперед, ЗАЧЕМ она ему? Зло останется злом, даже если будет одето в сутану...
Мария не должна дожить до плена. Если и она, и Цебеш, и все их пособники будут убиты в горячке боя, то кто посмеет осудить меня или любого из моих солдат?.. А кардинал Джеронимо – Бог ему судья. И если я ошибаюсь на его счет, если все это лишь мое больное воображение, то пусть и грех убийства Марии, и грех неповиновения будут всецело на мне».
Кавалькада остановилась на развилке. На востоке уже светлела заря.
– Центр, из которого я буду руководить операцией, – Маутендорф. Все известия, адресованные мне, отправлять туда. Перекрыть все перевалы, патрулировать дороги. Приметы Старика, Марии и их сообщников-албанцев вам хорошо известны. Каждая пятерка бойцов получит свое задание и свой участок патрулирования. Один из пяти солдат используется как посыльный для связи с соседними отрядами и со мной. Всех подозрительных задерживать до выяснения, не церемонясь. В случае оказания сопротивления или если вы уверены, что перед вами именно те, кого мы ищем, – убивать, не вступая ни в какие переговоры. Привлекать для операции силы местной инквизиции, отряды самообороны, дворян и военных...

Ночь близилась к завершению, когда черная карета Великого Инквизитора направилась к домику прачки Терезы.
«Одного ребенка у нас украли, но у нее есть и второй... Великому Инквизитору никто не осмелился перечить. И с какой стати я должен церемониться? Они нас не жалеют. Хотел же все по-хорошему сделать. Нашел бедную, которой этот ребенок будет в тягость. Боже, кому этот обреченный малыш был нужен?.. Нет, с ними надо жестче. Жестче! Эти скоты понимают лишь плеть. Отвернешься – а за спиной уже измена. Ослабишь вожжи – неповиновение. Только плетью! Огнем и мечом выжечь заразу! Война так война – мы и так слишком долго ждали. И если надо погубить невинного ребенка – что ж, ради великой цели мы и не такое кидали в костер священной войны».
Первый же удар плечом, и дверь, сорванная с петель, подняв столб пыли, рухнула на пол. Четверо гвардейцев ворвались в дом. Факел в левой, обнаженная шпага в правой руке. Приказ прост. Разорить гнездо еретиков. Младенца забрать, остальных уничтожить.
Испуганные тени заметались по комнате. Истошно завизжала Тереза. Вопли и лязг шпаг. Звон бьющихся глиняных плошек. Один из гвардейцев рухнул на пол с распоротым животом, другой, захрипев, схватился за пробитое горло... Еще пара секунд, и все было кончено. Факел упал на помятую кровать, и простыни уже занялись ярким пламенем. Их никто не тушил. Тереза стояла в углу, прижимая к груди единственное оставшееся у нее дитя. В ее остекленевших глазах застыли удивление и ужас. В центре комнаты пан Сигизмунд вытирал о какую-то ветошь лезвие шпаги. Его слуги проверяли гвардейцев и добивали еще проявлявших признаки жизни.
– Теперь, сударыня, вам и ребенку надо бежать. Бог с ним, с домом, пусть горит. С собой не возьмете. А если не сбежите, ей-ей сожгут на костре, – пан Сигизмунд озабоченно покрутил ус. – Денег на дорогу я вам дам... Да вместе и уедем отсюда, а то тут вас каждый может обидеть.
От пылающей кровати занялась шторка.
– А где же кардинал? Я его что-то не вижу, – нахмурился Сигизмунд.
– Там он, в карете! Скорее, пан, а то уйдет! – И Готвальд первым бросился вон.
Увидев темную фигуру, метнувшуюся к лошадям, возница пальнул в нее из пистоля.
– Давай разворачивай. Чего ты дожидаешься, кретин! – завопил Джеронимо, высунувшись из кареты.
«Черт бы побрал эту сентиментальность. Больше солдат надо было брать с собой. Что ж я все словно стыжусь чего-то, стесняюсь? Ведь не себе – ради благого дела все, и честь, и душу отдать готов... Господи, пронеси... Хоть бы дюжину аркебузиров с собой взял. Накрыли бы гнездо еретиков...»
– Уходит! – застонал, стиснув зубы, раненый Готвальд.
Карета, развернувшись, медленно набирала скорость.
– Стой! – Тень возникла поперек дороги, у кареты на пути, и возница привычно натянул вожжи.
– Это засада! Вперед, дави его, сукин сын! – взвыл кардинал, приоткрыв дверцу кареты и высунув голову.
Грянул выстрел, возница хлестнул лошадей, и карета вновь помчалась вперед, сметая все, что оказалось у нее на пути. Антонио, уцепившегося было за вожжи, волокло по брусчатке, пока его руки не разжались.
Через секунду к безжизненно лежащему на земле телу подбежал Кшиштоф:
– Как ты, парень?
– Он, кажется, жив, – облегченно вздохнул Сигизмунд. – Просто ушибся о камни. И каким чудом не попал под колеса кареты?.. Это Антонио. Тиролец. Наш человек. Поднимай его и пошли. Надо бежать. Через минуту здесь будут солдаты.
– Как Готвальд?
– Вон, ковыляет... – Пан спрятал за пояс еще дымящийся пистоль. – Терезу с ребенком не забудьте.
Пламя, вырвавшись из окна дома, стало лизать край крыши.
– Стойте!.. Я и сам могу, – зашевелился Антонио. – Как там у вас?
– Все живы. Пора уходить.
– А как же кардинал?
– Да вот он лежит, – пожал плечами Сигизмунд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111