Глафира поднесла ему чайник и напоила прямо из нодика. Фома Тимофеевич пил долго, жадно, потом открыл глаза, и мне показалось, что сознание у него прояснилось. Он обвел глазами нас всех и совсем другим голосом, ясным, спокойным, спросил:
– Рана глубокая?
– Нет, Фома Тимофеевич, не особенно, – сказала Глафира. – Кость цела.
– Заживёт, – уверенно сказал капитан. – У моряков хорошо заживает.
И вдруг он улыбнулся. Весело, хорошо улыбнулся. И в ответ заулыбались мы все – и Фома, и Валя, и Глафира, и я. И даже Жгутов улыбнулся. Он был здесь, вместе с нами, Жгутов, но как будто его и не было. Мы на него не смотрели, не видели, он не интересовал нас. Это получилось само собой, и он это чувствовал. Он хотел показать, что вот он здесь, вместе с нами, мы радуемся, и он радуется. Товарищи, мол, и все. Но улыбка у него была неискренняя, заискивающая.
– Я отдохну немного, Глафира, – извиняющимся тоном сказал Фома Тимофеевич.
Ему было неловко, что вот, можно сказать, кораблекрушение, трудная минута, все надо организовать, наладить, продумать, а он, капитан, отдыхать собрался.
– Отдыхайте, Фома Тимофеевич, отдыхайте, – сказала Глафира.
Но капитан, кажется, уже не слышал её. Он откинул голову, закрыл глаза и облегченно вздохнул. Ему трудно было думать и говорить. Уже почти сутки прошли с тех пор, как мы вышли из порта, сутки огромного напряжения сил, сутки волнения, сутки без единой минуты отдыха.
Глафира устроила старика поудобнее, Фома снял куртку и подложил ему под голову, и старик лежал так неподвижно, так спокойно, что трудно было разобрать-дышит он или не дышит. Фома испуганно спросил:
– Что это он, тетя Глаша, затих так?
– Ничего, ничего, – сказала Глафира, – отдыхает человек, не видишь? – Глафира подумала и внимательно оглядела остров. – Тут, ребята, где-то должна быть пещера. Выбрасывало тут рыбаков, бывало, по нескольку дней отсиживались, так говорят, укрывались в пещере. Хорошо бы туда Фому Тимофеевича перенести, водорослей бы насбирали, костерчик бы разожгли.
– Так мы пойдём, поищем, – предложил Фома.
– Я тоже пойду, – решила Глафира. – Рассудить надо, как устроиться, а ты, Валя, побудь здесь, у Фомы Тимофеевича, и в случае чего крикни. Далеко-то пещера не может быть. Я думаю, вон не за тем ли камнем.
– Подожди, Глафира, – сказал Жгутов.
– Чего ждать? – спросила Глафира.
– Давай отойдем в сторонку, поговорить надо.
– Говори, если хочешь, – сказала Глафира.
– Отойдем, секретный у меня разговор.
– Нет у меня с тобою секретов, – резко сказала Глафира. – Хочешь – при всех говори, а не хочешь – не надо.
Жгутов собирался резко ответить Глафире, но сдержался. Сейчас Глафира была ему очень нужна.
– При всех так при всех, – сказал он. – Может, недолго нам жить-то осталось, Глафира, умрем на мокрой скале.
– Спасут, – уверенно сказала Глафира, – не может быть того, чтобы не спасли.
Жгутов посмотрел на черные, мокрые скалы. Над скалами с криком летали чайки, ни травинки, ни кустика не росло на острове. Только внизу у воды лежали кучами выброшенные волнами водоросли.
– Не знаю, – сказал Жгутов, – может, и не спасут. Тоскливо мне, Глаша. Знала бы ты, как тоскливо! Места себе не нахожу.
– Смерти боишься? – зло усмехнулась Глафира. – Сам виноват, что сюда попал. Степан-то ни в чем виноват не был, а где он, Степан? Из-за тебя погиб.
– Может, и смерти боюсь, – задумчиво сказал Жгутов, – а главное не это. Главное, Глаша, обидно мне за Степана. Ни за что погиб человек, из-за дурости моей погиб. Разве ж я думал, что такое получится? Я ведь сам на боте был, тоже погибнуть мог. Что же, я себя, что ли, топить собирался? Просто знаешь, как бывает? Работать лень, неохота, ничего, думаешь, завтра успеется. А завтра поздно уже, ничего не вернешь. Такая наука мне, на всю жизнь наука,
– Чего ты хочешь? – спросила Глафира, – Говори прямо.
Жгутов отвернулся. Он смотрел сейчас на море. Правильно говорила Глафира, волна становилась пологой. Белые барашки исчезли. Море успокаивалось на глазах, и тучи прошли, небо было чистое, светлое.
Светило солнце, и над камнями острова Колдуна поднимался пар. Становилось жарко.
– Прости меня, Глаша, – сказал Жгутов.
– Что значит «прости»? – не поняла. Глафира. – Как это так «прости»?
Жгутов замялся. Он переступил с ноги, на ногу, обвел глазами черные скалы острова, голубое, сверкающее море. Он с ненавистью посмотрел на меня и на Фому, на Валю. Ему не хотелось при нас говорить, но у него не было выхода.
– Никто ведь не знает на берегу, как дело было, – сказал Жгутов. – Ну, мало ли что… Ну, сдал мотор. Бывают ведь такие аварии, что не предусмотришь. Фома Тимофеевич, может, не выживет, а выживет, так, если ты попросишь, может, и согласится молчать. Лучше ведь никому не станет, если меня засудят. – Он вдруг подошел к Глафире так близко, что она даже отшатнулась, и сказал, глядя ей прямо в глаза: – Ну прости, Глаша. Хочешь, я на колени стану?
– По всей строгости закона ответишь, Жгутов! – сказала Глаша с такой ненавистью, что Жгутов даже поежился. – По всей строгости закона, – повторила Глафира.
– Закон-то ведь далеко, Глаша, – сказал Жгутов, – ещё за нами когда придут, да и придут ли вообще? Кто про него помнит, про этот остров Колдун? Может, нам ещё вместе спасаться придется. Стоит ли ссориться нам, Глафира?
– Не бойся, – сказала Глафира, – придут за нами, Жгутов, и всё про тебя узнают.
Они теперь стояли совсем близко, лицом к лицу, и оба говорили тихо, но яростно.
– Мне, Глаша, терять нечего, – сказал Жгутов. – Все равно я человек погибший, так я много зла принести могу.
– Давай, – говорила Глафира, – воюй с женщиной и ребятами, мужчина!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48