Теперь модно.
– И как?
– Говорю ж тебе – модно.
– И все?
– Все.
– Понятно. Тогда, может, окажешь услугу начинающему частному сыщику?
– Посидеть где-нибудь в засаде?
– Нет. Сменить модное чтиво на криминальное.
– Свойства личности?
– Вот именно.
– По протоколам – сложно.
– A y меня не протокол. Дневник.
– Это – лучше. Давай свое чтиво, Шерлок!
– Мне больше по душе – Эркюль.
– Хорошо, Эркюль. Ты пока можешь подремать, – Оставьте ваши уловки, мадам! Посижу на кухне с другими материалами.

Других материалов на самом деле оказалось предостаточно.
Разложив бумаги на кухонном столе, подполковник Вишневский с головой ушел в работу.
– Кофе свари.
Негромкий, но требовательный голос жены грянул в кухонной тишине как гром небесный.
Вишневский вздрогнул, оторвался от бумаг и первым делом взглянул на часы.
Было уже половина пятого.
Дело, оказывается, близилось к утру.
– Ты что же, не спала, котенок?
– Уснешь, как же! – Лицо у Людмилы было усталым, но глаза поблескивали. – С вашим частным сыском.
– Я – мерзавец.
– Вне всякого сомнения. Ладно, негодяй, вари кофе и слушай.
Юрий Леонидович с готовностью ринулся к кухонной стойке.
Через секунду громко зажужжала кофемолка, в воздухе разлился острый пряный запах свежемолотого кофе.
– Внемли, Шерлок, а скорее уж Ватсон! И трепещи…
– Трепещу покорно, – Так вот. Личность, писавшая это, как я полагаю, интровертна и иррациональна.
– Стоп, котенок. Я, безусловно, не только мерзавец, но и тупица, однако и за двадцать лет совместной жизни так и не сумел освоить ваш птичий язык. Кстати, ты никогда не задумывалась, почему это медики, как никто другой, высокомерно игнорируют внятные определения простых вещей? А изъясняются посредством труднопроизносимой абракадабры. Обычная тряска – у них, видите ли, тремор.
– Ты действительно непроходимый осел. Больному не всегда обязательно знать, что говорят о его хвори между собой врачи. Неужели не ясно?
– Но я не больной.
– Ты глупый. Ну, хорошо, я буду говорить проще, а ты, смотри, не прозевай кофе. Так вот, женщина, писавшая это, не страдает никаким психическим расстройством. Хотя определенные проблемы с психикой присутствуют. Но у кого их теперь нет? По природе своей она замкнута, скорее всего одинока, возможно – несчастна. Однако отнюдь не сломлена, хотя все предпосылки к тому явно имелись…
– Она была неизлечимо больна. Рак. Забыл, как по-вашему?
– CR. Ты говоришь: была – значит, ее уже нет?
– Нет. Убита.
– Вот как? Ну, это не по моей части. Впрочем, тревожных состояний я не заметила, с болезнью и неизбежным итогом, судя по всему, она смирилась. Обреченность, подавленность – это есть. Кстати, в записках о болезни ни слова. Хотя самочувствие местами описывает довольно подробно. Но это, кстати, только подтверждает мое предположение.
– Какое предположение?
– Как всегда норовишь забежать вперед паровоза?
Не выйдет. Идем по порядку.
– Идем. – Он аккуратно разлил по чашкам густой дымящийся кофе.
– Кстати, о заболевании – не знаешь, случайно, как давно был поставлен диагноз, а вернее, как давно ей все стало известно?
– Случайно знаю. Три года назад. Думаю, ей все сказали сразу. Во-первых, на тот момент никого из близких у нее не осталось. А во-вторых, насколько мне известно, сейчас с этим не особо церемонятся.
– Смотря по ситуации. Хотя в нашем случае этот фактор все равно не имеет значения. Она не сломалась значительно раньше девяносто девятого, иными словами, некие глобальные, травмообразующие… Ох, прости, опять я на птичьем! Проще – трагические обстоятельства она пережила уже достаточно давно. Они-то, думаю, вполне могли сломать. Но не сломали, хотя привнесли значительные изменения – естественно, не в лучшую сторону. Замкнутость, отрешенность от мира, озлобленность, если хочешь, постепенно деформировали личность. Однако она держалась и, полагаю, могла держаться, балансируя в пограничном состоянии, еще довольно долго, потому что примерно в то же время в сознании возникла некая сверхидея, реализация которой представлялась больной в высшей степени важной. Со временем идея становится почти маниакальной, но в этом случае она получила еще более мощный стимул держаться…
– Что за идея?
– Понятия не имею. Конкретно на эту тему у нее – ни строчки.
– Погоди, но как же так? Человек заводит дневник, как правило, для того, чтобы выплеснуть сокровенное, то, что уже не умещается в душе.
– Верно. Но кто сказал – дневник?
– То есть?
– Я ведь акцентировала несколько раньше – специально для тебя, между прочим, – что не нашла в так называемом дневнике ни слова о болезни. Ты не отреагировал.
– Я отреагировал гораздо раньше. Когда ты вместо слова «дневник» произнесла «это». А дальше, когда речь зашла о болезни, задал тебе прямой вопрос. И услышал, что бегу впереди паровоза…
– Верно. Что ж, проблески сознания налицо. Это радует. Так вот, по моему глубокому убеждению, этот документ – записки, или назови его как угодно – писался как некое художественное произведение… иными словами, он адресован вовне.
– То есть она рассчитывала, что его прочтут?
– Рассчитывала, хотела, мечтала – не могу утверждать однозначно. Возможно, она писала это действительно как художественное произведение. Просто фантазировала.
– То есть страдала графоманией?
– Это вряд ли. Выдавала желаемое за действительное. Только не вслух, а на бумаге. Так будет точнее. Кстати, психологи иногда берут этот метод на вооружение. В рамках арт-терапии. Но часто больной сам подсознательно находит оптимальную форму психологической защиты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89