Она даже помирилась с матерью, хотя была убеждена – та не сумела простить ее до конца. Впрочем, и ей самой чувство прощения было неведомо – все эти годы она не переставала самой лютой ненавистью ненавидеть некогда любимого человека и никогда не забывала про себя пожелать ему заслуженной кары. Эта ненависть жила в ней, как живет на теле старое увечье, не причиняя острой боли, но и не позволяя избавиться и забыть о себе навсегда. Она была достаточно ленива и инертна, чтобы прилагать какие-либо усилия к тому, чтобы найти его и покарать самой, хотя в последние годы это не составило бы особого труда, но абсолютно точно знала: подари ей судьба такой счастливый случай – она найдет способ спросить с него сполна.

Сейчас он был полностью в ее руках и никакая сила не заставила бы ее позволить ему уйти.
– Бог с вами, Лазаревич, мы же не варвары. Людей на смерть не посылаем, даже журналистов. Расслабьтесь, пейте лучше коньяк и не дергайте тигров за усы.
– А тигриц?
– Тигриц тем более.
Разговор начал разгораться, как пламя, в которое вовремя подкинули вязанку хвороста. Был он легким, ни к чему не обязывающим, но очень ощутимо хрупким, слова и фразы словно нанизывались на тонкую нить, и стоило кому-нибудь бросить слово потяжелее или сделать резкое движение – все рассыпалось бы моментально.
Ненастье продолжало бушевать за стенами дома – все заглушали оглушительные раскаты грома, паузы между ними заполнял свирепый вой ветра и барабанный стук дождя. В доме становилось все прохладнее, и ощутимые сквозняки зло трепали пламя свечей, достигая уже и яркий огонь в камине – стихия словно посягала уже и на людское убежище.
– Чувствую себя прямо-таки третьим поросенком. Дом хотя из камней, но вот-вот рухнет.
– Рухнуть не рухнет, но вот затонет наверняка.
– К тому же река рядом, выйдет из берегов и поглотит нас как Атлантиду.
– И падет Третий Рим.
– Как и первый, погрязнув в излишествах и разврате.
– Ну хватит, прекратите, пожалуйста, и без того страшно.
– Мария, как бороться с беспричинными страхами?
– Беспричинных страхов не бывает. Бывают неосознаваемые причины.
– И как с ними бороться?
– С ними не надо бороться, их надо осознать.
– А дальше?
– А дальше страхи должны исчезнуть сами.

Как легко и приятно рассуждать о чужих страхах. Как там говорят: «Чужую беду рукою разведу?…» Правду говорят. Причину своего страха она знала слишком хорошо. Но разве было от этого легче?
Она росла очень трусливым ребенком. Разные страхи преследовали ее всегда, подстерегая в темной комнате и пустом подъезде, они сгущались вместе с сумерками за окном, будоражили маленькое сердечко внезапным стуком в дверь, телефонным звонком, чьим-то резким окриком на улице. Она боялась страшных сказок и фильмов, привидений, домовых, вампиров, просто умерших людей – вообще-то всего этого боятся в той или иной степени все нормальные люди, но ее страх был особенно сильным. Маленькой она признавалась в своих страхах родителям и тем, кто был рядом, плакала, забивалась в самые глухие и тесные углы квартиры, они казались ей безопасными. Ее терпеливо переубеждали, случалось, ругали, случалось, высмеивали, но она продолжала бояться. Со временем страхи менялись, приобретали другие очертания, она научилась скрывать их от окружающих, умела даже отвлекаться от них на некоторое время, но так и не сумела избавиться совсем и, став взрослой, оставалась человеком тревожным и мнительным, а потому довольно болезненным.
В ту зиму, какую-то особенно промозглую, слякотную и серую, она болела, как никогда, долго и тяжело. Врачи всерьез начали опасаться за легкие и уложили ее в стационар надолго. Там она познакомилась с Риммой. Римма была странной, но для того, чтобы заметить это, надо было присмотреться к этой совсем еще молодой женщине, а это мало кому пришло бы в голову – Римма была человеком абсолютно незаметным, каким-то удивительно бесцветным и бесшумным. Казалось, что всю ее долго и тщательно кипятили в каком-то отбеливающем средстве, потом сушили и, не удосужившись погладить, выпустили во внешний мир серым, почти бестелесным призраком. Очень светлые глаза ее смотрели тускло, а голос шелестел почти неслышно.
Она медленно передвигалась по палате в мягких своих тапочках, зябко кутаясь в выцветший байковый халат, свернувшись калачиком, забивалась под одеяло так, что казалось – кровать пуста, она никогда ни на что не жаловалась и ни у кого ничего не просила. Ее почти никто не замечал, и, похоже, ее это абсолютно устраивало.
Дружба, как правило, зарождается довольно незаметно как для самих друзей, так и для людей, их окружающих. Мало кто может сказать – дружба наша началась такого-то числа такого-то месяца в году одна тысяча девятьсот таком-то… Их дружба в этом смысле была исключением – она совершенно точно могла сказать – их дружба с Риммой началась в ту минуту, когда та, склонившись над ее постелью, тихо, но твердо произнесла: «Не бойся». Накануне стали известны результаты очередных ее анализов – в них не было ничего утешительного, врач долго, даже не скрывая озабоченности, качал головой: болезнь, словно отдающее тленом дыхание далекого прошлого – чахотка или, как теперь говорили, туберкулез, почти настигла ее днем сегодняшним. Она живо вспомнила все душераздирающие сцены гибели героинь многочисленных поэм и романов, сраженных этим недугом, и ожидание собственной смерти захлестнуло ее волной холодного удушливого страха. Уткнувшись в подушку, она заплакала тяжело и тоскливо, слезами, которые не приносят облегчения. В эту минуту Римма склонилась над ней и, погладив по голове легкой, почти невесомой рукой, прошептала тихо, но убежденно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26