ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Спать, спать, мама, мама, ад, ад, в вагонах, желтых и синих, будут лежать по очереди, стоящие будут петь. Через три месяца трое из двенадцати вернутся в город и войдут в переулок с другого конца, ближнего к вокзалу, один вдруг остановится у двухэтажного особнячка и, покачавшись пару секунд с носка на пятку, ринется головой в стену. Кровь восхитительной красной звездой ляжет поверх наивного голубого, и через двадцать лет всё еще будет, ничуть не потемнев, проглядывать сквозь три новых слоя голубой штукатурки, пока, наконец, дом не выкрасят, сломавшись, в непристойно-розовый цвет, и так он простоит всего год, нехорошо намекая новым переулочным прохожим на общее падение рождаемости, пока, наконец, шесть слоев желтого не поставят дом на положенное ему место посреди кривоколенного московского переулка, колкого зимой и плавкого летом, как сейчас, когда нет сил прикрыть рукой разболевшиеся глаза и когда под яростным солнцем, под липнущим тополиным пухом я умираю от ужаса и озноба, мама, мама, ад, ад, пить, пить, мир беспечен и совершенен, переулок хрупок и нежен, тополя шуршат голосом моего украинского детства, когда пухом заваливало крошечную ступеньку, на которой я всегда спотыкалась, идя из школы, ото дня ко дню забывая. Девочка лет семи вылезает из окна первого этажа, повисев на руках, спрыгивает на землю, идет к пуху, лежащему у столба, и в охапку берет его, как потерянную болонку, и возвращается к дому, пух перекидывает через подоконник, несколько отставших пушинок стряхивает с ладоней ко мне под ноги, лезет обратно, и мне не хватает дыхания, остается только сесть на асфальт, под желтую стену, скорчиться от озноба и, боясь, что эти пушинки подползут поближе, думать: мама, мама, мама, смерти, смерти.
Где ты, где ты, ад моего поколения? Я устала. Сколько ни разводись, остается место для ужаса перед худшим, сколько ни запивай, остается привкус пустого места между небом и сердцем, как ты ни заболей, ты болеешь один, не дрожа от ужаса за другого, лежащего в этот миг в соседней комнате, бесконечно отплевывая вязкую голодную слюну в три месяца назад опустевшую жестянку из-под гуманитарной тушенки, сколько ни хорони близких, остается кто-нибудь, кому ничего не угрожает в ближайшие два-три года. Ад моего поколения, ради бога, разверзнись, наконец, между Большой Дмитровкой и Потаповским переулком, научи нас отапливать комнату подшивками журнала «Афиша», а подсвечниками из магазина ИКЕА рыть землю под противотанковые ежи или под последние дзоты, — честное слово, я думаю, мы созрели. Ад моего поколения, я готовилась к тебе лет с двенадцати или меньше, думаю, я смогу организовать отряд по добыче выживших из-под развалин, думаю, я смогу распределять еду или возить на себе воду, думаю, мы окажемся в лучшей форме, чем ожидали, думаю, мы начнем расстреливать только на третьей неделе, думаю, мы сумеем спрятать детей и женщин, думаю, мы выживем, если сумеем взять этот переулок, думаю, если мы погибнем, это будет совсем не жалко, особенно если выживут Львовский, Пащенко и Кукулин.
* * *
Пеночка поет в белой чашечке, поет-поет — да и замолкает, расползается морщинистой шкуркой, липнет к ложечке, мы ее вылавливаем, стряхиваем с нее молоко, несем к форточке — лети, пеночка! — и сразу форточкой — хлоп! — чтобы не слышать, как она там об асфальт — плюх! Ложка меда золотым спрутом висит посреди молочного озера, выпускает вялые щупальца, мы ее топим, топим, перетапливаем вместе с молоком, относим наверх в спальню: пей, миленький, надо. Надо, миленький, надо, это полезно, пеночки никакой нет — улетела, только перышко плавает — ну и бог с ним, вытащи слабым пальчиком да и пей, пей, поправляйся. Пей, миленький, тебе завтра на работу идти, пей, тебе послезавтра ремонтировать раковину и комод, в среду маму хоронить, в пятницу смотреть, как дочка растет, пей, миленький, тебе болеть нельзя, тебе через десять лет первый инсульт переживать, через тринадцать — последний переживать, тебе силы нужны. А кто это у нас болеет? — это Петечка у нас болеет, Петечку волчок укусил за бочок, потому что Петечка специально всегда на краешке спит, — чтобы, как волчок подойдет, сразу нож с тумбочки — хвать! Петечка лежит теперь на другом боку, что-то черное из него пузырями идет, мы все кружком стоим, сочувствуем, волчок в уголке сидит, ковыряет в зубах палочкой, за Петечку беспокоится. Доктор приходил, сказал: ложку меда на стакан молока, чистую простынь и вашими молитвами. Спасибо, говорим, доктор, а если он к утру умрет — тогда что? Тогда, сказал доктор, ложку меда на стакан молока, чистую простынь и вашими молитвами. Спасибо, говорим, доктор, и вашими, и вашими.
* * *
Я вынашиваю под сердцем камень, это будет девочка. Буду вынимать ее из-за пазухи, холодную, круглую, гладкую, в пальцах перекатывать, спрашивать: Мариночка, не холодно тебе, Мариночка? Мариночка, не молчи, заинька, скажи маме: тебе не холодно? Мариночка? Марина, ну же, ты простудишься, перестань капризничать, скажи, тебе нормально там? Ну что ты молчишь, как истуканище, я же о тебе забочусь, твое дело, хочешь — мерзни, хочешь — вообще никогда со мной не разговаривай, ты думаешь, мне нужны твои разговоры? Совершенно не нужны. Ты, Марина, еще вспомнишь, когда у тебя своя дочка будет, каково это всё, ты еще поймешь, Марина. Марина, — буду говорить я и сжимать, сжимать, сжимать мой камень в кулаке, — Марина, если бы отец тебя видел, если бы отец видел, как ты меня мучаешь, если бы отец твой, мраморный этот истукан, хоть раз посмотрел, что его дочь вытворяет, он бы с тобой разобрался, Марина, — говорю я, а песок течет у меня между пальцев тонкой струйкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Где ты, где ты, ад моего поколения? Я устала. Сколько ни разводись, остается место для ужаса перед худшим, сколько ни запивай, остается привкус пустого места между небом и сердцем, как ты ни заболей, ты болеешь один, не дрожа от ужаса за другого, лежащего в этот миг в соседней комнате, бесконечно отплевывая вязкую голодную слюну в три месяца назад опустевшую жестянку из-под гуманитарной тушенки, сколько ни хорони близких, остается кто-нибудь, кому ничего не угрожает в ближайшие два-три года. Ад моего поколения, ради бога, разверзнись, наконец, между Большой Дмитровкой и Потаповским переулком, научи нас отапливать комнату подшивками журнала «Афиша», а подсвечниками из магазина ИКЕА рыть землю под противотанковые ежи или под последние дзоты, — честное слово, я думаю, мы созрели. Ад моего поколения, я готовилась к тебе лет с двенадцати или меньше, думаю, я смогу организовать отряд по добыче выживших из-под развалин, думаю, я смогу распределять еду или возить на себе воду, думаю, мы окажемся в лучшей форме, чем ожидали, думаю, мы начнем расстреливать только на третьей неделе, думаю, мы сумеем спрятать детей и женщин, думаю, мы выживем, если сумеем взять этот переулок, думаю, если мы погибнем, это будет совсем не жалко, особенно если выживут Львовский, Пащенко и Кукулин.
* * *
Пеночка поет в белой чашечке, поет-поет — да и замолкает, расползается морщинистой шкуркой, липнет к ложечке, мы ее вылавливаем, стряхиваем с нее молоко, несем к форточке — лети, пеночка! — и сразу форточкой — хлоп! — чтобы не слышать, как она там об асфальт — плюх! Ложка меда золотым спрутом висит посреди молочного озера, выпускает вялые щупальца, мы ее топим, топим, перетапливаем вместе с молоком, относим наверх в спальню: пей, миленький, надо. Надо, миленький, надо, это полезно, пеночки никакой нет — улетела, только перышко плавает — ну и бог с ним, вытащи слабым пальчиком да и пей, пей, поправляйся. Пей, миленький, тебе завтра на работу идти, пей, тебе послезавтра ремонтировать раковину и комод, в среду маму хоронить, в пятницу смотреть, как дочка растет, пей, миленький, тебе болеть нельзя, тебе через десять лет первый инсульт переживать, через тринадцать — последний переживать, тебе силы нужны. А кто это у нас болеет? — это Петечка у нас болеет, Петечку волчок укусил за бочок, потому что Петечка специально всегда на краешке спит, — чтобы, как волчок подойдет, сразу нож с тумбочки — хвать! Петечка лежит теперь на другом боку, что-то черное из него пузырями идет, мы все кружком стоим, сочувствуем, волчок в уголке сидит, ковыряет в зубах палочкой, за Петечку беспокоится. Доктор приходил, сказал: ложку меда на стакан молока, чистую простынь и вашими молитвами. Спасибо, говорим, доктор, а если он к утру умрет — тогда что? Тогда, сказал доктор, ложку меда на стакан молока, чистую простынь и вашими молитвами. Спасибо, говорим, доктор, и вашими, и вашими.
* * *
Я вынашиваю под сердцем камень, это будет девочка. Буду вынимать ее из-за пазухи, холодную, круглую, гладкую, в пальцах перекатывать, спрашивать: Мариночка, не холодно тебе, Мариночка? Мариночка, не молчи, заинька, скажи маме: тебе не холодно? Мариночка? Марина, ну же, ты простудишься, перестань капризничать, скажи, тебе нормально там? Ну что ты молчишь, как истуканище, я же о тебе забочусь, твое дело, хочешь — мерзни, хочешь — вообще никогда со мной не разговаривай, ты думаешь, мне нужны твои разговоры? Совершенно не нужны. Ты, Марина, еще вспомнишь, когда у тебя своя дочка будет, каково это всё, ты еще поймешь, Марина. Марина, — буду говорить я и сжимать, сжимать, сжимать мой камень в кулаке, — Марина, если бы отец тебя видел, если бы отец видел, как ты меня мучаешь, если бы отец твой, мраморный этот истукан, хоть раз посмотрел, что его дочь вытворяет, он бы с тобой разобрался, Марина, — говорю я, а песок течет у меня между пальцев тонкой струйкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20