молодой человек уже и вовсе пришел в замешательство, когда прочел об осуждении безбожия: оно теперь рассматривалось как нечто безнравственное, а стало быть, присущее аристократам и противникам революции. Атеистов внезапно стали считать врагами Республики. Народ Франции признавал отныне учение о Верховном существе и бессмертие души. Неподкупный заявил, что если даже вера в существование бога и в бессмертие души – всего лишь плод фантазии, то эту фантазию следует считать самым прекрасным созданием человеческого разума. Отныне людей, не верящих в бога, именовали «жалкими уродами»… Эстебан так искренне расхохотался, что Виктор Юг, нахмурив брови, посмотрел на него поверх газетных страниц.
– Что ты там нашел забавного? – спросил он.
– Стоило ли отдавать приказ о разрушении церкви на холме Губернатора, если нам предстояло узнать такие вещи, – ответил Эстебан, к которому вот уже несколько дней как вернулось хорошее расположение духа, свойственное его соотечественникам.
Очутившись среди привычной природы, вдыхая знакомые запахи моря, лакомясь любимыми плодами, любуясь тропическими деревьями, юноша постепенно вновь становился самим собой.
– По-моему, все это правильно, – сказал Виктор, уклоняясь от прямого ответа. – Такой человек, как Он, не может ошибаться. Если уж Он посчитал нужным поступить так, значит, это надо было сделать.
– А теперь его за это восхваляют, исполняя в его честь «Те Deum», «Laude», «Magnificat» «Тебя, бога, хвалим», «Славься», «Величит душа моя господа» (лат.) – начальные слова католических молитв.

, – заметил Эстебан.
– Ну что ж, он вполне заслужил, чтобы его боготворили, – отрезал Виктор.
– Вот только я никак не пойму разницу между Иеговой, Великим зодчим и Верховным существом, – настаивал Эстебан.
И молодой человек напомнил комиссару, что тот в прошлом гордился своим неверием и саркастически отзывался о «ритуальных маскарадах» масонов. Однако Виктор не слушал его.
– В ваших ложах было слишком много от иудейства. Что же касается католического бога, чьим именем монахи благословляли самые мрачные деяния инквизиции и тиранов, то нет ничего общего между ним и Верховным существом, бесконечным и вечным, которое надо почитать разумно и достойно, как и подобает свободным людям. Мы обращаемся не к богу Торквемады, а к богу философов.
Эстебан пришел в замешательство, наблюдая невероятное раболепие этого человека с сильным и независимым умом, но до такой степени поглощенного политикой, что он отказывался критически рассматривать происходящие события, не желал видеть самые явные противоречия; Юг был фанатически – да, именно фанатически – предан человеку, который облек его властью.
– А что, если завтра вновь откроют церкви, перестанут именовать епископов двуногими чудищами в митрах и на парижских улицах опять появятся процессии с изображениями святых и богородицы? – спросил юноша.
– Я скажу, что, без сомнения, имелись веские доводы так поступить.
– Но ты… Сам-то ты веришь в бога? – выкрикнул Эстебан, рассчитывая смутить этим вопросом Виктора.
– Это касается меня одного и не может поколебать мою преданность революции, – ответил Юг.
– Для тебя революция непогрешима?
– Революция… – медленно начал Виктор, устремив взгляд на гавань, где поднимали накренившуюся набок «Фетиду». – Революция наполнила смыслом мое существование. Мне отведена определенная роль в великих деяниях нашей эпохи. И я постараюсь свершить все, на что способен.
Наступила пауза, и теперь стали отчетливо слышны громкие возгласы моряков, которые дружно тянули канат.
– И ты введешь здесь культ Верховного существа? – спросил Эстебан, которому всякая попытка возродить религию казалась немыслимым отступничеством.
– Нет, – ответил, немного поколебавшись, комиссар Конвента. – Ведь еще не закончили разрушать церковь на холме Губернатора. Поэтому такой шаг был бы несвоевременным. Торопиться не следует. Если я сейчас заговорю о Верховном существе, местные жители вновь будут представлять его распятым на кресте, в терновом венце и с отверстой раной в боку, а это ни к чему хорошему не приведет. Ведь мы не на Марсовом поле, мы совсем в других широтах.
Эстебан испытал некоторое злорадство, услышав из уст Виктора Юга слова, которые мог бы произнести, скажем, Мартинес де Бальестерос. Между тем многие испанцы подверглись там преследованиям и были даже гильотинированы только потому, что утверждали: нельзя в странах, где сильны давние традиции, применять методы, предлагаемые Парижем. «Не следует приходить в Испанию с проповедью безбожия», – предупреждали они. По их мнению, какая-нибудь мадемуазель Обри, наряженная богиней Разума, не могла бы выставлять в кафедральном соборе Сарагосы на всеобщее обозрение свою красивую грудь, как это было в соборе Парижской богоматери (кстати сказать, вскоре после того собор в столице Франции был пущен с торгов, но никто не решился приобрести в личное пользование это готическое здание, монументальное, но малогостеприимное)…
– Какие неслыханные противоречия! – пробормотал Эстебан. – Нет, не о такой революции я мечтал.
– А зачем было мечтать о том, чего не существует? – спросил Виктор. – И потом, все это пустые слова. Англичане еще в Бас-Тере, только это одно должно нас сейчас заботить. – И он резко прибавил: – О революции не рассуждают, ее делают.
– Подумать только, – заметил Эстебан. – Ведь алтарь на холме Губернатора уцелел бы, если б почта из Парижа прибыла к нам немного раньше. Задуй над Атлантикой попутный ветер, и господь бог остался бы в своем доме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144