в сад, в котором было много розовых кустов, довольно скоро переходил в огород и плантацию сахарного тростника, а вокруг плотной стеной стоял тропический лес. Несколько амарантовых деревьев с высокими серебристыми стволами осеняло дорогу, по ее обочинам росли деревья мироксилон, мускатный орех и желтый перец.

Потекли часы тревожного ожидания; наконец к пристани подошла весельная шлюпка. В аллее, уже подернутой вечерними сумерками, показалась фигура человека в полувоенном костюме, сверкавшем золотыми нашивками и позументами; на голове у него красовалась треугольная шляпа с султаном из перьев. София поспешила в портик, не заметив второпях, что стадо черных свиней перед самым входом предавалось весьма приятному занятию: животные разрушали цветочные клумбы, вырывали с корнем тюльпаны и с веселым хрюканьем катались по недавно политой земле. Увидев, что дверь открыта, свиньи, толкая друг друга, устремились в дом, пачкая грязными боками и спинами платье Софии, которая, крича и размахивая руками, тщетно пыталась остановить их.
Виктор, вне себя от ярости, вбежал в дом:
– Почему им позволяют разгуливать по саду? Черт знает что такое!
Устремившись в гостиную, он выхватил саблю и принялся плашмя колотить ею свиней, которые норовили проскользнуть во внутренние комнаты и взобраться по лестнице на второй этаж. Со всех концов дома сбежались слуги, со двора спешили работавшие там негры; в конце концов наглых животных общими усилиями выдворили вон: под оглушительный визг свиней вытаскивали одну за другой, их волокли за уши, за хвост, пинали ногами. Все двери, ведущие на кухни и в другие служебные помещения, были заперты.
– Посмотри на себя, – обратился Виктор к Софии, когда суматоха, вызванная вторжением свиней, затихла. Показав на ее перепачканное платье, он прибавил: – Пойди переоденься, а я пока прикажу тут убрать…
Когда, поднявшись в свою комнату, София бросила взгляд в зеркало, она почувствовала себя глубоко несчастной и расплакалась при мысли о том, во что превратилась долгожданная встреча, встреча, о которой она столько мечтала в пути. Великолепный наряд, заказанный для этого случая, был измят, разорван, измазан и пропах навозом. Молодая женщина забросила свои башмаки в самый дальний угол и в бешенстве сорвала с ног чулки. Она вся пропиталась запахом свинарника, отбросов и нечистот. Софии пришлось крикнуть служанкам, чтобы они принесли несколько ведер воды, и она начала мыться, все время думая, как нелепо это несвоевременное купанье в столь неподходящий час. Было что-то смешное и унизительное в том, что плеск воды, конечно же, достигал ушей Виктора. Наконец, набросив на себя первое попавшееся платье, София, спотыкаясь и уже не думая о своей осанке, спустилась в гостиную, испытывая мучительную досаду, как актер, чей эффектный выход на сцену провалился. Виктор взял ее за руки и усадил рядом с собой. Он сменил свой блестящий костюм на просторное платье преуспевающего плантатора: надел белые панталоны, рубашку с широким отложным воротником и легкую холщовую куртку.
– Надеюсь, ты позволишь? – сказал он. – Тут я всегда хожу в такой одежде. Надо же когда-нибудь отдохнуть от всех этих перевязей и кокард.
Он осведомился об Эстебане. Он знал, что молодой человек уехал из Парамарибо, а стало быть, вернулся в Гавану. И, видно, желая рассказать о своей жизни после того, как он перестал управлять Гваделупой, Юг поведал ей обо всех перипетиях своей борьбы против Дефурно и Пеларди: в конце концов он был разоружен, арестован и насильно отправлен во Францию. В Париже он искусно защищался и развеял в прах все обвинения, выдвинутые против него Пеларди, так что в конечном счете консул Бонапарт, когда ему потребовался надежный человек для управления Кайенной, остановил свой выбор на нем, Викторе… К Югу вернулась былая словоохотливость, он все говорил и говорил, точно слишком долго сдерживался и теперь спешил излить душу. Касаясь некоторых подробностей своей нынешней жизни, он все время повторял проникновенным голосом: «Я это говорю только тебе, тебе одной. Больше я здесь никому не могу довериться». И он жаловался на то, что власть порабощает человека, говорил о связанных с нею разочарованиях и неприятностях, о невозможности иметь друзей, когда стоишь у кормила правления.
– Тебе, должно быть, передавали, – продолжал он, – что я был крут, очень крут на Гваделупе; и в Рошфоре тоже. Иначе я поступать не мог. О революции не рассуждают: ее делают.
Он говорил безостановочно и лишь время от времени на миг делал паузу, ожидая одобрения Софии в ответ на свои короткие вопросы: «Не так ли?», «Ты согласна?», «Как твое мнение?», «Ты это знала?», «Тебе говорили?», «У вас было об этом известно?». А она тем временем отмечала про себя, в чем он изменился. Виктор заметно располнел, но благодаря своей ширококостой фигуре казался не толстым, а мускулистым. Черты его несколько расплылись, но общее выражение лица стало более жестким. Кожа приобрела слегка землистый оттенок, однако он по-прежнему выглядел здоровым и крепким… Двери в столовую распахнулись: две служанки только что поставили канделябры на стол, где был сервирован холодный ужин; при взгляде на массивную серебряную посуду не оставалось сомнений, что она попала сюда с корабля, на котором плавали вице-король Мексики или Перу.
– Вы свободны до утра, – сказал Виктор негритянкам. И, смягчив голос, обратился к Софии: – А теперь расскажи о себе.
Однако молодая женщина тщетно перебирала в памяти события своей жизни за все эти годы, – она не могла припомнить ничего интересного, ничего достойного внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144