Дело очень срочное.
При этом упоминании Лениным какой-то тетрадки Свердлов вспомнил о своей рукописи в боковом кармане, но и на этот раз не решился передать ее Ленину. «Не до того ему теперь, – подумал он. – Потом. Позднее. После революции. А может быть, уже при социализме, когда будет вдоволь свободного времени. Да и сочинение не ахти какое, нечего с ним соваться».
Он погрустнел, помахал Ленину фуражкой.
– Пожалуйста, дайте мне посидеть на веслах, – попросил Дзержинский.
Они отплыли. Некоторое время все молчали. Кондратий сидел за рулем. Свердлов рассеянно нюхал веточку жасмина, ранее оставленную в лодке. Она уже увяла, и к ее благоуханию примешивался легкий запах сырости и тления.
Он все думал о Ленине и, вспоминая о нем, улыбался той долгой и доброй улыбкой, какая появляется на лицах людей, увидевших что-то необыкновенно приятное.
Дзержинский, по-видимому, тоже думал о Ленине. Он вдруг сказал из темноты как бы про себя:
– Сломить его нельзя.
Свердлов живо отозвался:
– Вот именно! Луначарский мне рассказывал, что буквально то же самое он говорил французскому писателю Ромену Роллану: «Сломить Ленина нельзя, его можно только убить»… – На минуту воцарилось молчание, потом Свердлов закончил несколько изменившимся голосом: – Вот этого я и боюсь. Мне даже, признаюсь, снятся в связи с этим разные страшные сны.
Они все продолжали говорить о Ленине, и каждый из них говорил о нем то, что ценил и в себе.
– Он скромен и совершенно лишен честолюбия. Это большая редкость для вождя, – сказал Свердлов.
– Он горит, как факел, чистым светом, – сказал Дзержинский.
– Он человечен и добр, – сказал Свердлов.
– Он суров к врагам, но только к врагам, – сказал Дзержинский.
Снова воцарилось молчание. Лодка летела как стрела.
– Вы гребете отлично, – заметил Свердлов.
– Все та же ссылка, – улыбнулся Дзержинский. – Три раза пришлось бегать, из них два раза на лодке… В девяносто девятом – из Кайгородского, в девятьсот втором – из Верхоленска… У меня потом долго держались мозоли от этой дикой гребли.
– Спортсмены поневоле, – усмехнулся Свердлов.
Кондратий сидел за рулем молча, и ему казалось, что корни его волос холодеют от восторга и любви к этим людям.

12

Проводив взглядом лодку, Ленин сказал:
– Какие люди! Их не сломишь.
Он уселся на берегу, остальные последовали его примеру. Было тихо. Легкий туман, предвестник осени, стлался над озером. В камышах слышались всплески и шумы. Неподалеку, свистя крыльями, пронесся стремительный чирок. Из мрака донеслась безмерно печальная, надрывающая душу перекличка отправляющихся на юг куликов.
С легкой завистью Ленин еще раз перебрал в уме все, что ему рассказали товарищи. Жизнь в здешней глуши показалась ему в этот момент нестерпимой. Его мысли унеслись далеко – в Питер и дальше – в Москву и другие края, откуда съехались делегаты на съезд, и он огорченно подумал о том, как мало пришлось ему ездить по России; он ни разу не бывал на Украине, в Туркестане, не видел Кавказа и Крыма, а в привольной Сибири был ссыльным, подневольным человеком, прикованным к одному месту. Его пронзило до боли острое желание побывать повсюду, быть среди людей, говорить с ними, смотреть им в глаза, чувствовать себя частицей этой силы.
Он тихонько вздохнул и повернулся к Коле:
– Искупаемся, Коля?
– Вот здорово! – воскликнул Коля. Он втянул свой тощий живот, штанишки сами с него свалились, и он бросился в воду.
– Он вас очень любит, – вполголоса сказал Зиновьев.
– Amor d'amor si paga За любовь платится любовью (ит.).

, – быстро ответил Ленин.
Все разделись и полезли в воду.
– Не уплывайте далеко, – взмолился Зиновьев, когда Ленин пропал во мраке.
– Ничего, собака Треф на воде следов не чует, – последовал ответ уже издалека.
Потом стало тихо. Зиновьев озабоченно вглядывался в темноту.
– Увлекается, – пробормотал он беспокойно.
Вскоре забеспокоился и Емельянов.
– Поплыть за ним, что ли? – сказал он и, пустившись вплавь, исчез во тьме.
Вернулся Коля. Он запыхался, но был очень весел и не переставал восхищаться:
– Ох, как плавает! А ныряет до-о-лго!..
В темноте раздался всплеск. Это вернулся Емельянов.
– Уплыл… в темноте не найдешь.
Они все трое постояли с минуту в воде, прислушиваясь. Наконец Ленин появился из мрака, лихо работая саженками.
– Владимир Ильич, – укоризненно протянул Емельянов, – разве так можно?
– А что такого? Я знаменитый пловец, Григорий это отлично знает.
Они вышли на берег и уселись на траву. Всеми овладело приятное оцепенение. Было очень тепло. Над землей плыл комариный звон.
Зиновьев, разомлев, начал рассказывать о первых днях войны, заставших Ленина в Поронине, под Краковом, об аресте Ленина австрийскими властями по обвинению в шпионаже; Зиновьев тогда жил недалеко, в Закопане. Узнав об аресте Ленина, он сел на велосипед и в проливной дождь поехал за десять километров к польскому революционеру доктору Длусскому с просьбой о заступничестве.
– Тогда было плохо, а теперь еще хуже, – пробормотал Зиновьев.
Ленин сказал глуховатым голосом:
– Для русского революционера быть обвиненным в шпионаже в пользу царской России – вещь в высшей степени отвратительная и тяжкая… Скажу вам по секрету, что для него есть только одна вещь столь же отвратительная и тяжкая – это быть обвиненным в шпионаже в пользу кайзеровской Германии.
Эти слова вырвались непроизвольно – Ленин ни разу не касался в разговорах этого вопроса, Емельянов впервые за все время понял, что всю шумиху с «германским шпионажем» Ленин переживает вовсе не так легко, как казалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39