Шестэн вытащил еще горячий подарок от Феодора, положил на ладонь и отогнул другой рукой углы салфетки, приглашая своего друга разделить с ним завтрак. Поняв приглашение, беркут опустился на стену и пододвинулся к плечу Шестэна. Скриптор улыбнулся, разломил лепешку и поднес кусочек к клюву птицы. Беркут нагнул голову, чтобы ухватить его, и вдруг яростно забил крыльями. Шестэн вскрикнул от изумления и почувствовал за своей спиной бегущих к нему пегасинцев.
– Не подходите! – приказал он, подняв руку.
Наемники замерли на месте. Птица медленно помахивала крыльями, стараясь держаться над скриптором, но не издавала ни звука, вытянув голову к небу.
– Что происходит? – спросил Шестэн. – Что ты почуял?
– Падаль, – ответила птица. – Харония. Сердце у Шестэна сжалось, и он взглянул на наемников.
– Это невозможно, – сказал он. – Они не могут прийти в Каладрию, ты это хорошо знаешь.
– Падаль, – снова крикнула птица.
– Мессир Шестэн? – окликнул его один из наемников.
– Не беспокойтесь… – отозвался он. – Это странно. Он как будто почуял приближение Харонии.
В ответ на это пегасинцы вынули из чехлов кинжалы, выточенные из цельного кристалла, и встали по обе стороны от скриптора.
– Мессир Шестэн, стоило бы вернуться.
– Нет, подождите. Я хочу понять. Нет никаких оснований для…
Внезапно в ледяном воздухе раздался звон монастырского колокола. Все трое застыли. Потом они повернулись к стропилам колокольни, где колокол начинал свое медленное раскачивание, чтобы поднять по тревоге монахов.
– Да защитят нас Хранители, – прошептал скриптор.
В течение прошедшего года колокол звонил всего шестнадцать раз, и Шестэн точно знал почему.
– Возвращаемся, – сухо бросил он, поправляя ремешок своего письменного прибора.
Ему не удалось послать прощальный привет беркуту. Птица исчезла, напуганная запахом мертвечины.
Отцы настоятели монастыря собрались в самом центре обители. Что до монахов, те оставались в стороне, собравшись в молчаливые группы в крытых галереях.
Старейшин, в чьих руках была судьба монастыря, было легко узнать по прямоугольным патриаршим бородам. Восседая в высоких сердоликовых креслах, вкопанных в землю, они расположились вокруг центрального фонтана, держа на плече Каладров.
Каждый Хранитель искрился в свете зари, и Шестэн замер, восхищенный излучаемым ими благородством. Похожие на дождевестников, они отличались от них величиной – около пяти локтей, – длинной тонкой шеей и в особенности змеевидным хвостом. Широко открытый чешуйчатый зев касался рта настоятелей. Этот хвост, бывший продолжением тела Хранителя, обвивался вокруг шеи своего хозяина, прежде чем приникнуть к его губам. Многих посетителей приводило в смущение это столь противоестественное лобзание. И это чувство еще усиливалось, когда они узнавали, что змеи слиты с губами отцов настоятелей навсегда. Человек и его Хранитель составляли единое целое, и от этого зрелища собеседникам часто становилось не по себе.
Что до Шестэна, то он к этому привык. Он бесконечно уважал этих старцев, о ежедневном самопожертвовании которых он имел возможность судить не понаслышке. Каждый день эти люди сражались со смертью, чтобы заставить ее отступить, чтобы отодвинуть ее границы: они спасали тех, кого опасная болезнь выбрасывала на дороги, тех, кого держали за запертой дверью, чтобы не видеть признаков их разложения, тех, кого безжалостная природа изувечила или лишила рассудка. Они были воплощением вечной борьбы за жизнь и благодаря этому поддерживали от века нерасторжимую дружбу с Волнами. Шестэн восхищался ими, несмотря на желание держаться в стороне от тайн монастыря. Он очень старался подавить свою любознательность, однако мало-помалу начинал уступать ей, ибо понимал, что природа и Волны неразъединимы. В настоящий момент он должен был зафиксировать волю отцов, которые выразят ее через Хранителей. Колокол все еще звучал со стропил. Скриптор Равился в сад, пройдя через окружавшие его галереи, на которых теснились монахи. У него были свои привычки, и отцы никогда не заставляли его занимать специально отведенное место. Поэтому он пристроился все у того же дерева, драгоценной мушмулы, тонкие и изящные ветви которой приняли форму сферы. Несколько мушмул, насыщаемых невидимым дыханием Волны, питавшей фонтан, росли в монастырском саду. Их ветви подчинялись желаниям Хранителей и порою раскрывались, как лепестки цветка, чтобы Каладр мог расположиться внутри как в гнезде.
Шестэн прислонился спиной к стволу и разложил свой письменный прибор на коленях. Он отвинтил крышки чернильниц, проверил, не высохли ли в какой-нибудь из них чернила, потом взял свое перо и подул на его кончик, чтобы стряхнуть соринки. Он поднял глаза к кругу священнослужителей, улавливая вибрацию воздуха. Это был трепет напряжения, означавший отпор вероломным излучениям Харонии. Каладрия в своих нерушимых со времен Истоков границах сопротивлялась прикосновению этой невидимой субстанции, которая растекалась над садом после долгого путешествия.
Мысль…
Она прошла сквозь черные стены королевской крепости, проскользнула по улицам огромного города, замерла в нерешительности на берегах реки Пепла и в конце концов перелетела через нее, убедив Фениксов возродиться на один миг и пропустить ее. Это путешествие измотало мысль, и она, растерянная, медленно собирала себя заново в ледяном воздухе этого монастыря.
Ее не видел никто, кроме отцов настоятелей. Как и монахи, собравшиеся за аркадами, Шестэн воспринимал лишь это едва уловимое колебание воздуха, будто он смотрел на сцену при свете яркого пламени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84