Крокодил согнул ладонь в крутую скобу. «Разворот перед финишем на 180 градусов» — расшифровал русский. Затем Крокодил приложил к губам палец. «Надо быть осторожнее»— перевел русский и согласно кивнул головой.
Но, когда они подлетели к крутому повороту, оказалось, что русский понял Крокодила не совсем точно. Роже остановился и, балансируя на колесах, жестом показал русскому, чтобы тот первым выезжал на аллею городского парка, в трехстах метрах от которой лежал финиш. Аллея шла сквозь толстостенный людской коридор. Русский еще не понимал толком, что происходит. Готовый к финишному спринту, он осторожно косил взглядом на Крокодила, ожидая от него коварного броска из-за спины — вполне обычного явления на финише.
Когда до белой линии и клетчатого флага осталось с десяток метров, русский не выдержал и рванулся в спринте, еще не веря, что выигрывает этап. Он боялся, что именно сейчас, на последних метрах, может кто-то или что-то отнять у него победу.
Русский механик, как пушинку, снял победителя с машины и сквозь толпу умиленных зрителей понес к трибуне. Рыжий оглянулся. Крокодил, спокойно переехав белую линию, стоял в седле и тихо покачивал рукой в приветствии. Только он, Крокодил, знал, что этот жест адресован не зрителям, не журналистам, а этому парню, который поделился с ним куском курятины и сделал его — теперь это почти не вызывало сомнений — победителем гонки…
Первым после душа его перехватила Цинцы. И он, не жалея красок, рассказал ей все о разделенном куске белого мяса. В устах Крокодила это звучало исповедью, и Цинцы давно не видела его таким восторженным, словно цинизм умудренного опытом профессионального солдата отступил перед происшедшим. Лишь одного не мог правильно произнести — длинную и чудовищно сложную фамилию русского: «Тцукха-рууссинкофф». Весь вечер Крокодил охотно и легко отвечал на десятки вопросов настырных журналистов и не испытывал, что случалось редко, никакой раздражительности.
Один из репортеров английской газеты, уходя, передал ему последний номер журнала «Уорлд спортс».
— Мистер Дюваллон…— пояснил он. — Здесь рассказ о похоронах вашего друга Тома Тейлора. Счел своим долгом вам его привезти… Оставшись наконец один, Крокодил долго сидел, не решаясь раскрыть журнал. В этот день, так горько начавшийся и так радостно закончившийся, он впервые не вспомнил о бедном Томе.
«Мы не властны над прошлым — оно сильнее нас, и в его власти прийти к нам в любую минуту, когда нам вдруг покажется, что ничего не было на свете и вся жизнь начинается только сейчас».
Роже смотрел на цветной портрет Тома на обложке. Том улыбался. Но в его улыбке, в уголках рта жила какая-то горечь… Возможно, скорбный оттенок улыбке придавала жирная черная рамка, в которую был обрамлен портрет.
Крокодил наугад открыл один из разворотов.
«…даже облака оплакивают Тома. И может быть, только здесь он принадлежал жене, как никогда. Вечно ее место занимали то менеджеры, то газетчики, то любовницы, слухи о которых доходили до нее, но она не то чтобы не хотела им верить — просто игнорировала сам факт возможной измены.
На колоссальный венок от дирекции «Тур де Франс», венок из лучших французских роз, падали капли английского дождя. Переполненная деревушка, в которой Тейлор родился, маленькая церковь двенадцатого века стали местом последнего прощания с Томом.
Шел дождь. Прямой, сильный, крупнокапельный. И все молили бога, чтобы внезапный шторм не помешал проводить в последний путь Тома Тейлора.
В церкви собрался весь цвет мирового велосипедного спорта. Не было только лучшего друга Тома — лидера французских гонщиков Роже Дюваллона. В эти дни он начинал гонку по дорогам Канады. Словно продолжал дело, которому служил до конца его друг…»
Роже с убийственной откровенностью вдруг осознал необходимость своего присутствия там, где бедный Том заканчивал свой путь по земле, и все эти канадские победы и поражения обернулись ничтожной суетой. А сам он показался себе ничтожной тварью, предавшей друга…
«Надо, надо, надо! Когда это кончится — „надо“?! Когда можно будет снова стать человеком, бросить к черту эти колеса и жить нормально, как живут все люди?! Смеяться и грустить, как все люди… Ходить на свадьбы и похороны, как все люди…»
Роже с трудом заставил себя читать дальше:
«Сто двадцать первый псалом зазвучал из старой церкви и обдал столпившихся у входа душным запахом прощания. Гроб Тома, дубовый, с великолепным орнаментом, богатыми золотыми кистями и двумя — красной и чайной — розами, скрещенными на крышке, поплыл к выходу.
И бог услышал молитвы. Когда гроб вынесли из церкви, дождь прекратился. Тяжелая туча рванулась с неведомой силой, и обнажилось голубое сердце неба…»
Крокодил читал, почти не вдумываясь в прочитанное. Он как бы сам стоял у церкви и, чтобы отвлечься от страшной процедуры, считал венки. Где-то на четырехсотом сбился…
«Сияло солнце. Кругом полыхала яркая зелень. И с трудом верилось, что это день похорон одного из величайших жизнелюбов, когда-либо рождавшихся на земле…»
Роже вернулся к запомнившейся фразе: «…И может быть, только здесь он принадлежал жене, как никогда…»
Роже подумал о Мадлен.
«А чем ее судьба лучше судьбы Хеленки?! Конечно, пока мы заняты этим паскудным делом, наши жены одни… И кто знает, что им приходит на ум в долгие дни одиночества. А где выход? Мадлен здесь, но я ее вижу едва ли чаще, чем когда она сидит дома…»
Крокодил сунул журнал под подушку, оделся и пешком направился к отелю, в котором жили гости. Современная, из стекла и хрома коробка красовалась всего в двух кварталах от колледжа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103