– Он был в генеральской форме. Очень красивой. Он же был кавалергардом и адъютантом принца Ольден-бургского. Он был большой умница. Интеллигентный человек! Он сам строил свои заводы. Не только стекольные. Механические. И железоваренные…
Я нетерпеливо перебил прабабушку:
– Ты мне лучше скажи, прабабушка, какой рукой прадедушка Зуся схватился за дуб, а какой за коней? Это же важно! Вспомни! Ну, что тебе стоит?
– Он любил Зусю, – задумчиво говорила прабабушка. – Он все прощал ему. Все глупости, которые Зуся делал на заводе по своему невежеству, все его поблажки рабочим. После смерти Зуси заводом управляла я.
Тут прабабушка остановилась. На лице ее появилась лукавая усмешка, и она сказала:
– Сказать правду, так и при жизни Зуси управляла, собственно говоря, я.
Она вздохнула.
– У меня мужской ум, Птичка, а мужской ум для женщины грех.
Она зажгла свечу и принялась растапливать над ней палочку красного сургуча. Давно уже никто не запечатывал писем сургучом. И тут я впервые увидел прабабушкину печать.
Она прозрачная, из чистого, как слеза, хрусталя с маленькой граненой головкой. И в головке этой цветы. Да, там, внутри этого остекленевшего родника, цвел, не увядая, прелестный маленький луг из красных, синих и желтых цветов. Когда прабабушка наклоняла печать, казалось, что цветы колышутся, что они всплывают из какой-то холодной и чистой глубины.
Увидев, с каким восхищением я смотрю на хрустальную печать, прабабушка сказала:
– А теперь, Птичка, смотри, что получается.
Она прижала печать к мягкому сургучу, и на нем 336
оттиснулась по кругу фамилия прабабушки. А в середине круга – начальная буква ее имени – X, – похожая на два скрещенных флага. А в самом низу – лучи встающего солнца.
Я протянул руку к чудесной печати.
Но прабабушка покачала головой:
– Нет, Птичка, не дай бог, ты разобьешь ее. А для меня дороже ничего нет. Это мне подарили рабочие. Мне, а не Зусе. Не огорчайся, Птичка, когда-нибудь печать будет твоя. После моей смерти ее получит самый младший из моих внуков, Давид. А после его смерти – ты. И всегда надо завещать ее самым младшим, чтобы она подольше жила в нашем роду…
– Так ты опять ничего не узнал про прадедушку Зусю? – спросил Вячик.
Я больше не мог уклоняться от рассказа. И я храбро соврал:
– А вот узнал. Он схватил коней правой рукой, а дуб – левой. Потому что иначе он вырвал бы дуб скор-нем. Во какая у него сила в правой руке!
Ребята обомлели. Володя робко спросил:
– А борьбой он занимался? Приемы знал?
– Фига, занимался! Кто с ним пойдет бороться, когда он всех клал на первой секунде.
– Даже Збышко Цыганевича?
– Даже Збышко Цыганевича. И Ивана Кащеева. И Заикина.
– Шик! – восхищенно воскликнул Володя. – А про гимнастику узнавал?
– Про гимнастику? – Я на мгновение задумался. – Еще бы! Он знаешь как тренировался? Переносил холмы с места на место.
– Холмы?
– Да! Там у них куча холмов. Так прадедушка Зуся передвигал их с места на место. Потом, конечно, он их ставил обратно.
Ребята были подавлены. Вячик сказал несмело:
– А как насчет манной каши?
Судьба моих товарищей была в моих руках. Скажи я, что прадедушка ел по утрам манную кашу – всё! Они станут самоотверженно забивать в себя ненавистную кашу. Но я был хорошим товарищем, и я сказал небрежно:
– Вот еще! Очень нужна ему эта дрянь.
Володя и Вячик облегченно вздохнули.
– А что я видел у прабабушки! – сказал я.
И я им рассказал про хрустальную печать.
– Ври побольше! Таких вещей не бывает, – заявил Володя.
Оба они только что ни на секунду не усомнились в правдивости моих бессовестных выдумок о прадедушке Зусе. А сейчас ни за что не хотели поверить чистейшей правде про. хрустальную печать.
Уже гораздо позже, через много лет, когда я стал взрослым, я не раз убеждался, с какой охотой люди поддаются грубой лжи и как трудно подчас раскрыть им глаза на истинную картину жизни.
Взбешенный, едва ли не доведенный до слез ослиным упрямством Володи и Вячика, я сказал, что покажу им печать. Я выпрошу ее на время у прабабушки. А если она откажет мне, я украду ее!
В тот же день, сидя на маленькой скамеечке у ног прабабушки, я сказал:
– Покажи мне, пожалуйста, еще раз твою хрустальную печать.
Прабабушка покачала головой:
– Это не игрушка. Один раз только я выпустила ее из рук. Когда твой дедушка Симон подрос, я передала ему завод и печать. Это была моя ошибка. Твой дед разорил нас. Я не виню его. Есть разные люди. Есть люди дела, а есть люди мысли. К тому же эта женщина… Не хочу о ней дурно говорить… Ну, словом, эта шлюха обобрала его… Ты еще ребенок. Ты сейчас еще не можешь этого понять. Это даже хорошо, Птичка. Если бы ты понимал, я и не рассказала бы тебе этого. Но ты все запомнишь и когда-нибудь поймешь…
Напрасно взрослые думают, что детям недоступны страсти, терзающие их, – любовь, ревность, честолюбие и даже вожделение. Иногда папа и мама отправлялись с друзьями в ночной ресторан. Случалось, не с кем было меня оставить дома, и меня брали с собой. Считалось, что сальности, которые выкрикивали с эстрады полуголые певички, и весь кабацкий разгул кафешантана мне так же непонятен, как высшая математика. Взрослые ошибались так же, как сейчас прабабушка, рассказывая мне о своем сыне.
Но в тот момент я не очень интересовался этим рассказом. Хрустальная печать стояла недалеко от меня на маленьком столике у кровати. Я не мог отвести глаз от нее. Прабабушка не смотрела на меня. Взгляд ее был устремлен в потолок. Она думала вслух. Я быстро схватил печать и положил ее в карман. Я прижимал ее рукой, чтобы она случайно не выскользнула. Я чувствовал ее холод и тяжесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9