Такое бойкое шоссе!
Фабьюш чувствовал себя довольно бодро. Им овладел припадок того странного возбуждения, какое иногда приходит посреди большой усталости и является одним из выражений ее. Без конца воображал он, как войдет в родной дом. Навстречу идет отец, – привычная деликатная улыбка; и тем учтивым тоном, который не изменяет папочке даже в разговоре с попрошайками: «Я приношу пану путнику свои наиглубочайшие извинения, однако я ничего не могу…» – но, не закончив, вскрикнет: «Дева пресвятая, царица польская… Это Фабьюш!» И на крик этот сбегутся все – и мамуся, и Ирэна, и этот мальчуган Ричард, доктор Ян, тетя Казимира, батраки из бойни; смех, слезы, горячая ванна с сосновыми шариками, бессвязные счастливые речи, чистое белье, молебен, заливной поросенок, сладостный сон в тепле родного дома…
Услаждая себя такими мечтами, Фабьюш шагал, наклонив лохматую голову против ветра. Ветер был какой-то несуразный: то бросался в лицо, то в спину, то в бок. Так или иначе, не оставлял в покое. По сторонам в поле кувыркались снежные смерчи. Фабьюш боялся, что если он остановится, то замерзнет. И он шел не останавливаясь. Ноги холодны и тверды, как лед, а голова пылала.
Тут случилась неприятность: развалились ботинки, которые вчера под Пулавой подарил Фабьюшу какой-то сердобольный русский солдат. Начало здорово припекать подошвы. Но Фабьюш не терял бодрости. Все же он шагает по родной земле. И все вокруг – и ветер, и мерзлый снег под ногами, и синий темнеющий воздух, и толстые вороны под низким небом, – все это Польша, своя, свободная.
Спустилась ночь. Машин на шоссе стало еще больше. Иногда вспыхивали фары, и на секунду становились видны режущий блеск ледяной дороги и суматоха снежинок.
Машины шли в два, а то и в три ряда. Они шли плотными колоннами. И все туда, на запад. Фабьюш свернул за обочину и шел по щиколотку в снегу. Иногда он падал, потом поднимался и шел опять на С, на восток. Слышны были голоса солдат из-под брезентовых навесов, гудки сигналов, рев моторов, похожий на нетерпеливое ржание коней. Если бы Фабьюш не был сейчас таким усталым, почти безумным от усталости, он задумался бы над тем, что означает этот могучий ночной поток, и, может быть, пылкость натуры увлекла бы и его на запад.
Но воспаленная голова ни о чем сейчас не могла думать, кроме одного: не останавливаться. Остановка – это смерть. И он шел, кровь сочилась из разбитых ступней и тут же затвердевала красными льдинками, они больно стягивали кожу.
Иногда ему казалось, что он идет уже много дней по этому длинному снегу вдоль бесконечных жарких фыркающих машин. А то вдруг ему казалось, что он только что вышел и что у него еще много сил и ему нисколько не больно, и в этот момент он замечал, что он не идет, а лежит, сладко разметавшись на снежном пуховике. И он поднимался и шел дальше.
Вдруг он пугался: ему казалось, что идет не он, а идут только машины навстречу, а он стоит на месте. Он долго тщательно вглядывался в свои ноги и наконец убеждался, что они движутся. Он просто не ощущал их движения. Все еще не веря себе, он оглядывался назад и видел следы, свежие следы, которые он оставлял на снегу. Он успокаивался и шел дальше – на восток, домой.

4

Наконец его остановил патруль. Это были польские солдаты. Пока один проверял документы Фабьюша, другой поддерживал его, чтобы он не упал.
– Ты замерзнешь, приятель, зайди к нам в сторожку, обогрейся. Спрашиваешь, далеко ли до С? Вот он – сказал солдат и поднял шлагбаум.
– Я спасен… – прошептал Фабьюш.
Он был у отцовского дома. Мысль об этом возбудила в нем силы. Он потряс ворота. Старое железо ответило дружелюбным лязгом. Он долго стучал. Во дворе слышался визг. Очевидно, отец колол свиней, он любил заниматься этим по ночам. Потом залаял пес.
– Топси, Топси! – позвал его Фабьюш.
Ему казалось, что он кричит в полный голос, на самом деле он только шептал. Он снова принялся стучать. Это было трудно, руки не слушались его. Приходилось отдыхать, набирать силы, потом снова стучать.
Наконец во дворе послышались шаги. И Фабьюш услышал голос – мягкий, басистый, с вежливыми рокотаниями.
Фабьюш заплакал от радости. Вспухшим языком своим он изобразил слова:
– Папуня, это я, твой Фабьюш…
Но вместо слов из его замерзшего горла выкатился безобразный хрип.
Отец, там, за воротами, вежливо откашлялся и деликатно проворчал, что еще вчера он имел удовольствие внести известную сумму на патриотические нужды, в чем у него есть форменная расписка, и что для финансовых переговоров панам террористам лучше приходить в трезвом виде, и что, во всяком случае, завтра днем они договорятся, и что сейчас он желает панам террористам доброй ночи и низко им кланяется. И возможно, что он действительно, там, во мраке за воротами, низко поклонился. Потом послышались его шаги и удаляющиеся учтивое покашливание.
Фабьюш долго бился в ворота. Он понял, что погибает. Он собрал последние силы и побрел на другую сторону улицы. Там стоял дом его богатой незамужней тетки пани Казимиры Борковской. Издавна известно было, что она проводит ночи в молитвах. У нее в доме была своя часовня и постоянно жил какой-нибудь капеллан, очередной ее духовник, обычно не очень старый.
Тут Фабьюшу не пришлось долго стучать: отозвались с чудесной быстротой. Калитка, правда, не отворилась, но два голоса, мужской и женский, запели в подъезде: «Pod Twoja obrone…» Под твою защиту (польская молитва).

– с ангельской чистотой и сладостью. Фабьюш впал в бешенство, он тряс ворота, хрипел, стонал, ругался. В ответ он получал «Pod Twoja obrone…» – и ничего, кроме этого.
Он потащился по улице и принялся стучать подряд во все ворота без разбора.
1 2 3 4 5 6