Видно, запах цветов ей понравился. А хозяйка скорее всего корову доит или в Мяркине отправилась – масло продавать.
Собаки, которых также поприбавилось в деревне, издалека по запаху сапог почуяли, кто идет, и все-таки продолжали дремать на солнцепеке – им лень было даже приподняться и приветственно вильнуть хвостом.
«Вот и люди так же, – подумал Даунорас. – Нет того, чтобы поздороваться или даже поклониться при встрече… Забыли, кто им эту жизнь, словно борщ, забелил, кто первый взял быка за рога. Иначе откуда было появиться в каждом доме сбивалкам для масла, жомам для сыра? Твари неблагодарные, чего доброго, вздумают еще другого старосту избрать. Самое время простить бедняжку Дануте да сыграть свадьбу на славу».
Дочка Жямгулисов уже давно через подружек, через бабу Одноглазку намекнула старосте, что и замуж не прочь – лишь бы Даунорас захотел. Как-никак самая пригожая девка в Девятибедовке, не придерешься. А что до Должника, то он, ясное дело, голытьбой был, голытьбой и остался. В чужом горшке сидючи, чужой ложкой загребаючи, далеко не уплывешь. Шел бы лучше, пока не поздно, к своей Руте, бросился ей в ножки. Глядишь, и отдала бы мамаша ему хоть ту кузницу, а то ведь нынче в деревне без кузнеца не обойтись. Лошади не кованы, телеги без ободьев, цепи для коров, замки для хлевов нужны…
Размышляя о хозяйственных делах, староста продолжал свой путь, и вдруг до него донесся звон из кузницы Чютулиса. В воскресный день! Видно, послышалось. Сорвав по дороге стебелек тмина, он пожевал его, чтобы освежить рот, и свернул ко двору Жямгулиса. Как знать, вдруг Даунорасу придется и без помощи свата целоваться. Хороший товар сам себя хвалит.
И все-таки звенело не в ушах – со звоном ударялся о наковальню молот. Алялюмас раздувал мехи, а Должник ковал какой-то прут. Раскалял добела в горне, потом заострял конец, расплющивал, снова затачивал. Сказал, что это вертел для лосины.
Алялюмас молчал – он догадался, зачем понадобился этот вертел, смахивающий на меч. Терпеливо ждал, покуда Должник не устал. Пожалуй, парень уже чуть-чуть поостыл, к нему можно было подступиться. Сели они вдвоем на пороге кузницы и стали толковать по-человечески.
– Ты что, хочешь булатом свою музыку людям навязать? – спросил Алялюмас. – Ничего путного из этого не выйдет.
– Никому я ничего не собираюсь навязывать, – отрезал Должник. – Буду играть и защищаться, ведь мне нельзя иначе!
– Защищаться? От кого? От быка? Тогда полезай, как в тот раз, на дерево и играй. Кто хочет, пусть слушает.
– А кто не захочет, тот не смолчит! – ответил Должник. – От имени Клеменса меня камнями забросают.
– Так что же ты собираешься делать? Как людей убедишь?
– Не полезу я на дерево. Прикончу того бугая и буду играть. А ты принесешь мою дудку и станешь подыгрывать.
– Не знаю, ох, не знаю… – ответил Алялюмас. – Возьми-ка лучше свою пилу да ступай в рощу. И играй, играй – для деревьев, для птиц, покуда люди не обнаружат тебя… словно косули родник. А ведь он бьет из-под земли сам по себе, вовсе не думая о том, пьет из него кто-нибудь или нет. Как вон тот жаворонок: взмыл в небеса и поет просто так. Для кого? Ты же все равно его не слушаешь.
– Не слушаю, – согласился Должник. – И тебя скорее всего не послушаюсь. Родник, говоришь… А коли перед ним бык рогатый, а за бугаем староста? «Пахту лучше пейте – от ключевой воды толще не станете…» С кем я ни говорил, все одно и то же твердят: «Истосковались мы по твоей музыке, да только быка и старосту боимся». А Клеменсу этому, может, давным-давно наплевать на то, играю я или дрова пилю.
– Ну ладно, – сказал Алялюмас, – быка прикончишь, а старосту куда?
– Старостой тебя через два года выберем, – серьезно ответил Должник.
Алялюмас рассмеялся, продолжая следить за жаворонком, который, трепеща крылышками, разливался трелями, пока не устал и комочком не упал на землю. И тут же ввысь с радостным пением взмыл другой.
Должник кончил вытачивать свое оружие как раз накануне свадьбы Даны и Даунораса. Он решил заиграть в разгар веселья: мычать по-бычьему будет рановато, а от долгого сидения за столом начнет ломить поясницу. Самое время настанет во двор идти – свата вешать, с невестой потанцевать. Хватятся гости – приличной музыки и нет. Вот тогда музыкант сядет неподалеку на пригорок и заиграет, если, конечно, бычище пилу ему не исковеркает.
Когда он здесь играл последний раз, Дануте была готова за ним хоть на край света идти. А этот самый край, оказывается, был в пяти шагах отсюда… На этот раз Должник задумал играть так, чтобы Дануте ни о чем не вспомнила (что было, то сплыло) и не бередила жениху душу своими слезами.
…Уже аист с клекотом раздавал семейству полдник, а скотина – овцы, телята, лошади – продолжала хорониться в кустах и всяк на свой манер отбиваться от назойливых слепней, оводов и мух. Коров же люди старались вытащить на лужайку и привязать к колышкам – нечего бока пролеживать, пусть попасутся вволю да молока больше дадут. Ну, а Клеменс, ясное дело, пользовался дворянскими свободами: ел, когда хотел и сколько душе угодно.
Должник даже смутился и воткнул в землю свой меч: не придет сюда, конечно, бык, на что ему сдалась эта музыка. Ведь рога ему не трет, хвост не жмет, да и мощи его ничто не угрожает. Сев на пенек, музыкант заиграл и, ударяя в барабан ногой, затянул песню о старосте, которую сам сочинил:

Хоть вода глубока-глубока,
Только дно все равно есть у моря,
Хоть поля широки-широки,
Только край все равно есть у нивы.
Так посулам твоим,
Так делишкам твоим,
Знай, сегодня иль завтра наступит конец,
Даунорелис…

А Дауноросов пригорок как на ладони виден.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12