Тут погладит, там почешет, здесь еще что-нибудь придумает… Всего и не расскажешь.
«Вот и знай, что тебе на пользу, – размышлял путник, хлябая по проселочной дороге. – Ведь кабы не Даукинтис, ни за что бы мне в тот вечер к Таруте не прикоснуться, даже повыше локтя. А коли все утрясется, придется этому чертяке Юргису новый насос купить. Шутки ради, за то, что сосватал нас тогда…»
И как вспомнил Ляонас про все это, сердце его затопила такая волна нежности к Тересе, такое сумасбродное желание побыть рядом с ней, что казалось, появись она здесь, подхватил бы ее на руки – и в чащу или в тот полуразрушенный овин, а может, повел бы прямиком к самому дяде Сребалюсу. Так, мол, и так, дядюшка, ты как-никак крестный, хочешь – отругай, но и совет дай, как нам из той беды выкарабкаться.
А почему бы Сребалюсу и не приютить их? Ляонас за работника мог побыть, а Тереса, убаюкав ребеночка на меже, тоже в накладе не осталась бы…
Твердо решив выложить все это Сребалюсу, Лявукас мысленно вытащил из ларя гармонику, перекинул ее на ремне через плечо наподобие лукошка, тряхнул волосами и заиграл, продолжая шагать вперед… Словно во сне – какой-то удивительный танец, который подхватил его и понес, как ветер пушинку одуванчика. Только за клумпами успевай следить…
Вскоре медленно парящего над землей музыканта нагнал на лошадях Стасис Астрейкис, которого все называли Горбатеньким. Видать, господь сотворил беднягу в назидание здоровым и красивым, чтобы те, увидев его, скрюченного под дверями божьего храма, еще пуще благодарили создателя за свои здоровые руки-ноги и прочие милости.
Стасялис тоже уродился на радость родителям здоровеньким и крепеньким. А как шестой годок ему пошел, прицепилась к нему какая-то страшная хвороба и так его скрючила, обезобразила, что мать его от печали сердечной угасла. Одна рука и одна нога мальчика почти перестали расти, на груди и спине появилось по огромному горбу, а для шеи и места не осталось. Когда горбатый Стасис сидит, словно нахохлившись, кое-как привыкнуть к нему можно… Но когда встанет да пойдет, тут уж тебе, отец наш всевышний, лучше зажмуриться, что сотворил такое по образу своему и подобию, иначе от стыда сгоришь… Ко всему прочему Астрейкис хромал на эту свою короткую ногу, которая, казалось, гнется куда-то вбок. Если же Горбатенький ступал на нее, то здоровой левой рукой, длинной, как молотильный цеп, касался земли. Прямо не человек, а галка, которую у кота из зубов выдрали…
Несмотря на это, Горбатенький и в мыслях не держал перебиваться подаянием на паперти. Землицы, правда, у него было всего около пяти гектаров, но отец, сам он да сестра от нужды с горем пополам пока отбивались…
– Не знаю только, как жить будем, когда сестра замуж выскочит, – делился своими заботами Горбатенький, усадив рядом-музыканта. – Есть у нее кое-кто на примете, да все никак в дом к нам идти не соглашается. Кому ж охота взваливать на себя дряхлого старца и меня, убогого… Папаша, похоже, долго не протянет. Лекарства вот ему везу. Все уши мне прожужжал: пора, мол, и тебе подыскать себе вдовушку или, на худой конец, вековуху… Лошадь, телега да бричка мне отойдут, коровенка дойная имеется. Да и сам-то я не только ложку удержать могу. Кой-когда мне и горб не помеха…
При этих словах Горбатенький вытащил из-под облучка искусно выструганную палочку, с одного конца которой был приделан к поперечине пестрый деревянный голубь на колесиках. Толкаешь перед собой палку, колесики крутятся, а деревянная птица крыльями хлоп-хлоп-хлоп…
– Аптекарю подарил одну, чтобы лекарство получше сделал. Уж он радовался да благодарил… Сказал, что и лекарства отпустил отменные, и денег ни цента не взял. Иногда в Тельшяй или Плунге на продажу такие вожу. Все лишний лит Л и т – денежная единица в буржуазной Литве.

. Только вот с деревом у меня загвоздка. Правда, на взгорке, на чумном кладбище, приметил я подходящее, да только разве ж рука поднимется на таком месте рубить…
Лявукас покосился на сухую руку Стасиса, на его скрюченные пальцы и подумал: как он справляется с таким делом? Ведь игрушку нужно выстругать, сколотить…
– А я в козлы упрусь или зубами придерживаю и строгаю, – угадав мысли попутчика, пояснил Горбатенький и передал ему вожжи. Сам же поглядел, не пролились ли в кармане лекарства, уж больно подозрительно запахло чем-то.
Вполне возможно, что Стасялис хотел еще раз взглянуть на нарядный пузырек с гофрированной шляпкой на пробке, перетянутой резинкой, и приклеенным сбоку длинным нарядным «фартучком» – рецептом с государственным гербом, который, казалось, служил ручательством, что от этих лекарств больной сможет скакать галопом…
Расплывшись в довольной улыбке, Стасис понюхал пузырек, почтительно сложил в несколько раз рецепт и, снова засовывая лекарство в карман, сказал:
– Придется спрятать подальше от кота. Уж больно вкусно валерьянка пахнет. Будь я котом, тоже не удержался бы.
Когда Ляонас в ответ на его вопрос признался, что не догадывается о причине странного поведения дяди Людвикаса, Горбатенький, который жил неподалеку от Сребалюса, вдруг огорошил его:
– Сдается мне, на него порой накатывает…
– О чем это ты? Ведь он мой дядя, а я про это ничего… Первый раз слышу.
– Оба они, Сребалюсы, не такие, как все, – снова неопределенно выдавил Стасис.
– Но почему? Ведь дядя староста и хозяин хоть куда…
– А знаешь, почему у них детей нет?
Ляонас краем уха слышал про причуды тетки Серапины, но ему любопытно стало, что об этом толкуют соседи.
– Откуда мне знать, – ответил он. – Как говорят, бог не дал или аист не принес…
– Аистиха виновата, – отрезал Станисловас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16