– Запугали человека. Сами знаете, как бывает.
– Я-то знаю, он пусть сам о своей жизни заботится! Прокурор торопит. Из общей камеры убрать.
– Нет одиночек, гражданин полковник.
– В 36-ю!
– Там Рассветов с бандой.
– Не беда. Он тоже бандит. Посмотрит – поймет.
Георгий Николаевич мялся, перекладывая на столе листки протокола допроса, всем своим видом подчеркивая – он не одобряет полковника.
– Как снег на голову свалился… Мне очень неприятно, Вадим, но, сами понимаете, приказ есть приказ. Этот Рассветов – настоящее чудовище. Вы бы подумали и рискнули на правду. Один мужественный поступок, и вы – в безопасности. Разве это золото, кстати, вам не принадлежащее, стоит…
– Какое золото?! То мокруху шьете, Георгий Николаевич, то золото. Давайте заодно и Азовский банк на меня грузите!
Капитан разочарованно вздохнул. Он был искренен и твердо верил в свою искренность, только подследственный догадывался о чем-то другом, слушая самую низкую, недоступную нормальному слуху ноту тайного умысла руководившего всем движением дела. Он был фигурой второстепенной, главный объект притяжения – воровская касса.
– Мужайтесь, Вадим, – напутствовал его Георгий Николаевич, поглаживая левую ладонь правой, – в вас обязательно проснется надежда, в вас – кровь революционера. Дам один совет: в камере не поддавайтесь на провокации. Проявляйте терпение. В своих же интересах…
Подследственному даже показалось, что капитан погладил его спину мягкой ладошкой. Такой ласковый…
В тюрьме каждая дверь скрипит по-своему, будто их настраивает плотник – психолог с музыкальным образованием и знанием слабости человеческой души. Ржавый голос навесов поражает психику сжавшегося новичка, как дополнительное наказание, отнимает остатки собранного по крупицам мужества, по ту сторону порога заключенный стоит если еще не сломленный, то готовый слоиться. Камера об этом знает.
Хотя Упоров переступал не первый порог, скрип двери подействовал на него разрушающе. Он увидел пред собой затянутую в тельняшку грудь, с трудом поднял голову, чтобы взглянуть в лицо человека, преградившего ему путь. Ничего не выражающие глаза торчали из – под обритых бровей потухшими стекляшками. Бледно – розовый шрам пересекал рябое плоское лицо, которым можно было пугать даже взрослых. Человек открыл рот, полный золотых зубов… ну, конечно же, он спросил:
– Масть?
Упоров знал – банда Рассветова не щадила ни сук, ни воров. Резали всех, и Дьяк говорил: «Почище большевиков будут!»
Вадим убрал с плеча тяжелую ладонь гиганта, сказал:
– Осторожней, у меня сломаны ребра.
– Сломаю шею, если не назовешь масть, – предупредил человек в тельняшке резиновым голосом и засопел, пяля пустые глаза. От той злодейской пустоты по коже бегут мурашки.
– Заключенный я, – говорит Упоров.
От окна, где стоял перекошенный, но крепкий стол, раздался добродушный смех:
– Он веселый. Пусти его, Ведьма. Епифан! Петя отбросил кони.
– Куды девать, ума не приложу, – почесал плешивый затылок Епифан.
– Под дверь. Там ему спокойней будет.
Ведьма наконец освободил дорогу Упорову, и он увидел хозяина банды. Рассветов сидел под забранным в мощную решетку окном, одетый в желтую атласную косоворотку. Он указал Упорову на место, куда тому надлежало лечь.
Опять с противным скрипом открылась дверь камеры.
– Не дрожите! – пророкотал Рассветов. – Казнить вас будут утром, по расписанию.
Втолкнули высокого зэка с русой кудрявой бородой. Он споткнулся о труп у порога, упал плашмя, беспомощно разбросав худые руки.
– Лягай рядом с Петром, земеля!
– Може, из него крест сделать, такой сухущий.
– Ша! – остановил остряков хозяин банды. – Это Монах. Подними гостя, Ведьма.
Упоров признал его не сразу: заключенный был худ и желт до такой степени, что его вполне можно было ставить вместо креста на кладбище. Лишь глаза по-прежнему голубели чистыми глубокими родниками.
Ведьма одной рукой поднял Монаха и, не опуская на пол, усадил рядом с Рассветовым.
– Постерся, попик, в мирских заботах, – Юрий Палыч оглядел его с сочувствием. – Все в добре совершенствуешься, а оно, вишь, чем платит…
Странный заключенный молчал и, похоже, слушал сам себя, не обращая внимания на грозного главаря банды. Рассветова его настроение не обидело. Было видно: его томила внутренняя неустроенность и он хотел ею с кем-то поделиться.
– Презираешь меня, Кирилл? – спросил со вздохом бандит, стараясь изобразить на закаменелом лице подобие доброты.
– Презирать мне не дано, – ответил Монах, и Упоров вспомнил этот бесстрастный баритон на плацу лагеря «Новый». – Человека, существа одухотворенного, разглядеть в вас, простите, не могу. Нет в вас человека, Юрий Палыч…
– Цыц, падаль небритая! – рявкнул Ведьма, пинком отбросив Монаха к стене.
Рассветов поднялся, оказавшись одного роста с Ведьмой. Вначале поглядел на него так, что тому стало не по себе, осторожно поднял руку и щелкнул Ведьму по носу. Снова застыл, обдумывая свои будущие действия.
Весь поникший, грустный, израненный внутренними распрями. Но наконец он решился и сказал:
– Чеши отседова, баклан!
И со всего маху пнул под зад оробевшего уголовника кованым сапогом. К разговору он вернулся после того, как Монах не торопясь поднялся с пола, отряхнул свои убогие одежды.
– Выходит – презираешь меня. И уйду я нынче без отпущения. Но ведь других-то, мне известно, кто худое творил, ты исповедовал. Христос во время распятия молился за палачей своих, да еще говорил: «Не ведают, что делают». Так – нет? Выше Христа себя ставишь…
Поднес к шершавому лицу Монаха прищуренный глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150