– Кхм! Кхм!
Рядом образовался цыган с серьгой в левом ухе и настоящей колодой карт в руках без единой наколки.
Карты вели себя удивительно послушно, совершая цирковые трюки. Они то рассыпались веером, то прыгали из руки в руку хорошо обученными солдатиками, доставляя видимое удовольствие плутоватому хозяину.
Цыган спросил скрипучим голосом:
– Шибко худо, братка?
– Тебе что?! – Упоров не хотел осложнять себе жизнь лишними знакомствами.
– Просто. Семен – добрый человек, ему хороших людей жалко.
– Не лощи, мора. Кто послал?
– Дьяк, – шепнул цыган. И карты склеились в одну колоду.
– Первый раз слышу. Ошибся, мора!
– Не доверяешь, братка? Мамой клянусь!
– Я все сказал. Привет маме!
– Э-э-э! – зевнул зэк с посеченным бритвой лицом.
Протяжно, но очень ненатурально. Глаза его притом были замершие, независимо настороженные.
Металлический скрежет в двери оборвал их напряженный разговор. Цыган обернулся на звук и ужом соскользнул с нар, а через несколько секунд Упоров потерял его из виду.
Дверь открылась. Угрюмый, мятый старшина втолкнул в камеру Федора Опенкина. Федор плюнул и поздоровался за руку с тем мужиком, который определил место на нарах Упорову. Затем как бы случайно задержал взгляд на человеке, который читал старую газету, прислонившись плечом к нарам.
– Хай меня казнят, если хоть я был в таком приличном обществе! Это же – парламент, а не камера. Такие люди! Народные артисты среди народа.
Опенкин вытер руку о штанину и протянул ее крупному человеку с породистым лицом интеллигентного фармазонщика.
– Думал, вы давно откинулись, Александр Николаевич. Вас заждались новые роли.
Каштанка незаметным движением извлек откуда-то из – под полы пачку «Беломора».
– Увы, – заключенный прилично сыграл разочарование, не спуская алчного взгляда с пачки папирос. – Оставили еще на сезон в этом театре.
– Дело временное, – успокоил Опенкин. – Не завтра, так через червончик откинетесь. Держите вот – от благодарных почитателей.
– Что вы! Что вы, Опенкин! – артист сопротивлялся, уже держа пачку в руке. – Махоркой обойдусь. Привычней!
– Вам здоровье беречь надо. Вы же не просто – с моста. Легавый буду! И здоровье ваше – народное, товарищ Очаев.
– Было народное, – подыграл ему артист, переходя на феню, – пока меня не кинули через каргалыгу на 58-ю, скользкую, как у последнего порчака…
Федор оценил слова артиста поощрительной улыбкой и сказал, махнув тонкой ладонью:
– Обойдется… О! Вдруг откуда ни возьмись, появилось нечто! – Опенкин указал пальцем на Упорова. – Ты-то как притусовался к приличным людям?! Говорили – тебя грохнули. Получается – вторую жизнь живешь. Ну, ёра!
Зэк скакнул на нары и блаженно вытянулся рядом с Вадимом. Он прежде осмотрелся и спросил шепотом, когда о нем уже забыли:
– Где вас повязали?
– В Таежном, – так же тихо ответил Упоров. – Денис решил взять кассу и уходить через Серафима.
– Взяли? – интерес был неподдельным, с легким огоньком в прищуренном глазе.
– Взяли. Мы – кассу, нас – менты. Дениса кончали на месте.
– Чалдона тоже шмальнули. Он грабки вскинул, а ему пуля – в лоб. Погорячился мусор. Пельмень не жилец. За Стадника ты ничего не знаешь. Понял? Тех двух, из опергруппы, взял на себя Шура. Ты чистый. Скажешь – к хвосту привязали. За рыжье помалкивай, не было рыжья! – Федор задумался и с неудовольствием произнес: – У ментов было бессудное право тебя кончать. Помиловали. Ты имя живой нужон…
– А вам?! – спросил вспотевший от возмущения Упоров.
– Кто-то вломил с опозданием, – Опенкин не ответил, продолжая разговаривать сам с собой, все было сделано умышленно. – Это не вор, или вор, но недопущенный… Короче, Вадим, сходка не хотела оставлять свидетелей. За тебя поручился Львов, ну, а я само собой…
– Дьяк?! – Упоров даже приподнялся, превозмогая боль, и поглядел в глаза Федора.
– Никанор Евстафьевич воздержались. Больным сказался Никанор Евстафьевич. Ты его не суди. Вам жизнями платить, ему – еще и именем, а оно в воровской России – сам знаешь.
– Скажи прямо, Федор: убрать решили?
– Не решили… – три глубокие морщины, одна – на лбу, две – у кончиков губ, разделили его лицо на самостоятельные части. Федор переживал: – Львов сказал:
«Дурное дело не хитро. Нож, как крот, слепой, а человек нам пользу принес». Он от своего не отступится, и я, само собой…
– Псы вы! Бешеные псы!
– Тише! Вадим, тише! – Опенкин огляделся по сторонам. – Прокурор может для тебя вышку попросить. Колоться все одно не надо, и сам знаешь, почему… Понял?
Бледный, обессиленный внезапной вспышкой ярости, Упоров глянул на него с внимательным презрением:
– Ты как думаешь? Ты же меня знаешь!
– Я жду ответа, Вадим.
– Пусть воры знают – не продам. Не глупее вас. А кто посылал ко мне вон того цыгана? Он сказал – Дьяк.
– Ты что ему ответил?
– Послал подальше.
– Все правильно. Всех – подальше! С цыганом разберемся. Могли и менты кидняк сделать, Мог и сам Никанор Евстафьевич…
– Успокой его, Федя. Он из-за этой кассы готов кого угодно сожрать.
В эти минуты зэк презирал себя, как можно презирать постороннего человека, совершающего поступок, который осуждает его собственная совесть, и понимал: другой путь – это смерть, столь же неизбежная, сколь и неожиданная.
– Возьми, – Опенкин сунул в карман его телогрейки сверток с едой. – Тебя уже дергали?
– Нет. Передай сходке – Серафим кончал Кафтана и тех, кто был с ним. Он – мерзость!
– Серафим? У них нечем было платить. Якут за просто так не рискует. Да и Кафтан… только хилял вором. На самом деле крысятничал, грабил мужиков.
– Хватит, Федор!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150