Посаженная на короткую шею голова поворачивалась по-волчьи со всем туловищем, и всякий раз такой поворот вызывал невольную настороженность.
Капитан взглянул на вошедшего с наигранной приветливостью, сказал в трубку:
– Серафим пожаловал!
Якут показал ему брезентовый мешок, из которого капала кровь.
– С добычей, – продолжал капитан. – Какие там соболя?! Наши упущения. Нет, еще не видел.
Ярцев подбородком указал на промокший мешок:
– Кто там у тебя, Серафим?
Якут пошевелил широким носом с загнутым кончиком, прикрыл глаза, произнес с расстановкой:
– Значит, так… Скажи полковнику – Кафтан, Японец, третьего не признал. Но шипко блатной! Жена хотел играть. Я хитрый: сказал Надька сипилис болеет. Пухался, руками махал. Больше не будет…
Легким, чуть вприпрыжку, шагом якут подошел к столу и вывалил на пол к ногам капитана три обрубленные кисти.
– Кафтанов, Снегирев, третьего не знает. Пристрелил на всякий случай. Важа Спиридонович спрашивает – он точно беглый?
– Ищо какой! Прятать просил. Деньги много обещал…
– Обещал или дал?
– Обещал только…
– Гостеприимный ты человек, Серафим! Важа Спиридонович передает тебе привет и благодарность. Расчет получишь за троих.
Якут по-серьезному оглядел присутствующих, обеими руками пригладил лоснящиеся волосы:
– Серафимушка шестный, ему нешестный деньги не надо. Он служит партии и советскому народу.
«Мы несли деньги этой дешевке, – беззлобно подумал Упоров. – Могли разделить участь этих троих… Тогда рук было бы пять. Одна из них – твоя».
Улыбающаяся рожа якута стала враждебной, сохраняя в себе пугающую доступность смерти.
Вадим подумал: «Все люди ходят в масках, пряча свою внутреннюю правду так глубоко, что не могут до нее докопаться. Актеры! Поганые актеры!»
В комнату вошел еще один человек в поношенном драповом пальто и солдатской шапке без звездочки.
Человек был откровенно пьян, хотя старался по мере возможности скрыть свое нерабочее состояние.
– Все, Важа Спиридонович, – крикнул в трубку капитан, – фельдшера привели. Как всегда. Я же сказал – «привели», минут через тридцать отправим вместе с покойным акт. До свидания!
– Изволю заметить, товарищ Ярцев, я пришел сам! – обидчиво выпалил фельдшер. – Нацепили, понимаешь ли, погоны, думаете – можете унижать мое человеческое… до… до…
Он не смог одолеть слово. Капитан миролюбиво прервал его:
– Будет вам, Петр Платонович. Надо подписать акт о смерти, и мы вас не задерживаем.
Фельдшер икнул, обвел комнату неустойчивым взглядом, наконец указал пальцем себе под ноги:
– Этот, что ли?
Петр Платонович наклонился, поднял веко, затем пощупал пульс Малинина. Выпятив вперед облепленную хлебными крошками губу, с сомнением поглядел на капитана:
– Он пока еще с нами…
– Его нет, Петр Платонович! И перестаньте ломать комедию!
Фельдшер вздрогнул, засуетился, повторив свою процедуру с веком и пульсом, сказал, не поднимая на капитана глаз:
– Нет, тут все ясно – состояние агонии…
– Он умер! – перебил Ярцев. – Вот здесь надо подписать. А вы что ждете, Серафим? Идите, получайте в кассе. Не забудьте передать привет супруге.
Капитан взял со стола подписанный акт, сделал на ходу замечание фельдшеру:
– Вы что, трупами закусываете – вонь такая! Эй Мамедов, задержанного – в машину, труп – в сарай! Шишев, распорядитесь, чтобы вымыли полы.
Упоров положил стянутые наручниками руки на холодную ладонь Дениса. Зрачки вора смотрел]; в свое лихое прошлое…
То был взгляд из окна вагона, когда уже не нужны слова, лишь исходящий из бесконечной пропасти глаз покойного – отблеск вечности – оставляет провожающим надежду на то, что поезд идет по назначению
…В тюрьме его опять били. Били не юнцы – автоматчики, а досконально знающие свое ремесло профессионалы. Он ужом крутился под градом ударов Печень екала, взлетая к горлу, и та часть тела, куда метил тупой носок кованого сапога, за долю секунды неведомым образом знала о том. Такой молниеносный телеграф сработанный диким желанием выжить; при этом весь мир колебался, подобно чашам весов, перегруженных нечеловеческой болью.
Бить прекратили, когда он потерял сознание, после «гвардейского» удара. Старшина Жупанько вытер платком потную шею, но, глянув на зэка, заволновался:
– Ни, ты дивись – шаволится. Притворился, симулянт! А ну, хлопцы, еще разок по-гвардейски, так, шоб его бабке икнулось на том свете.
…Гвардейский удар был личным вкладом Жупанько в дело перевоспитания беглецов. Он говорил своим подчиненным:
– Прежде чем человека допустить до строительства светлого будущего, с него необходимо стряхнуть темное прошлое. А як же ж!
Даже за обеденным столом, пережевывая массивными челюстями пайковый гуляш, Остап Силыч думал о незаконченности возмездия, того хуже – симуляции наказуемого. Однажды (классический пример больших открытий) во время перевоспитания беглого вора по кличке Стерва охранники, не сговариваясь, сделали паузу. Вор облегченно вздохнул. Тотчас четыре сапога одновременно подняли его над цементным полом карцера. Раз!
– Во! – радостно произнес Жупанько. – Це по-нашему, по-гвардейски!
Стерва умер еще в полете, успев перед смертью послужить доблестному делу и внести свой личный вклад…
Заключенный Упоров оказался ловчее доверчивого вора. Он извлек из опыта общения с улыбчивым Жупанько главное – не доверяй, не надейся, не расслабляйся. И перенес второй «гвардейский» малыми потерями: ему сломали два ребра да вбили куда-то аппендикс, который чудом не лопнул.
Полуживого зэка бросили в одиночку, а старшина Жупанько пошел, напевая любимую мелодию «Дывлюсь я на небо…», мыть руки настоящим цветочным мылом столичной фабрики «Свобода».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150