Кудрявая борода бесстрастного красавца лежит на литом кресте, белые руки скрещены на черной рясе, как два ангельских крыла, а голубые глаза ждут ответа. Молодой монах знает о доносе, написанном соседом по келье Лазарем при свете свечи, источающей медовый запах. Слогом мягким, но разящим. Знает о том и отец Никодим, но оба берегут свои тайны, дабы не приносить друг другу большего огорчения.
– Власть нынче антихристова, – решается на ответ Никодим. – Обличать ее воздержись: терпение дарует терпеливому мудрость…
– Благодарствую, святой отец мой. Только «возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад не благонадежен для Царства Божия», кое стремимся стяжать мы, с вами…
Старец перекрестил спину удаляющегося монаха, едва сдерживая слезы. Ему не дано совершить подвиг по причине крайней немощи, оттого жизнь, прожитая в послушании и служении, кажется какой-то незаконченной…
– …Смирно! – гремит на студеном ветру хриплый голос злющего, как собака, лейтенанта.
Это прошлого не сразу покидает отца Кирилла, он еще улыбается своим воспоминаниям и немного похож на счастливого человека, позабывшего свое имя.
– Смирно, сука небритая! – кричит на него окончательно взбешенный лейтенант.
Упоров дергает монаха за рукав черного пальто, тот медленно возвращается в действительную жизнь. Закопченные лица зэков поворачиваются в сторону появившегося из обгоревшего рубленого дома начальника лагеря с таким подкупающе интеллигентным и одновременно жестким лицом. Темные круги под глазами придают ему выражение какой-то недосказанности: майор похож на революционера – разночинца, возвращающегося после неудавшегося теракта.
Он кашлянул в кулак, поднял глаза, впечатление усилилось, даже грязные сапоги как бы подчеркивали его поколебленный душевный порядок.
– Бандиты, совершившие поджог, находятся среди вас, – опечаленный голос не дрожал. В нем еще осталось достаточно воли. – В результате их кровавого преступления погибли 25 человек, в том числе 18 ваших товарищей. Пусть каждый из вас спросит у себя – заслуживает ли это наказания?
Этап загудел.
– Пусть ответ даст ваша совесть. Они так или иначе будут найдены. Долг тех, кто желает заслужить досрочное освобождение, назвать их имена. Мы будем ждать.
Они ждали сутки. Голодные заключенные сбились у тухнущих костров, жуя заплесневелые сухари. Утром умерли еще четверо, у одного из груди торчал огромный гвоздь. Стадник пристрелил их менее охотно, а целясь в заколотого гвоздем, сказал:
– Этот знал злыдней…
– Чого ж мы уси должны лягать в могилу, гражданин начальник?! – затравленно озираясь по сторонам, спросил вислоухий казак, прирезавший но пьянке родного брата. Из четверых стоящих подле него бандеровцев только один сочувственно поддакнул. Это взбодрило казака:
– За що страдаем, братцы?! Аль жить никому не хотца?! Выходи, колы виноваты!
– Верно! – поддержал казака идейный педераст с веснушчатым бабьим лицом. – Мы не желаем отвечать за чужое преступление!
– Не копти, Маруся, – одернул его бывший командир танкового батальона. Правая часть лица танкиста парализована, левая обожжена. – Из этой зоны живьем не уйдем.
– Дело к теплу. Выдюжим! Давай, выходи, поджигатели!
Упоров туже запахнул полы телогрейки и пощупал большим пальцем лезвие опасной бритвы, подаренной Каштанкой.
«Это быстро, – думает он, одновременно ощущая биение крови в артерии на горле. – Одно движение… и порядок!»
Неподалеку от Вадима задыхался человек, вероятно, он хотел пройти вперед, но его начал колотить кашель, и кровь обагрила сухие губы. Опенкин с пониманием посмотрел на его плачевное состояние, протянул ему свой клетчатый платок:
– На, утри сопли, мужик.
Человек задыхается, острые лопатки бьются крыльями раненой птицы. Одет он, как говорится, не по сезону: в ветхое латаное пальтишко поверх рваной кофты.
– Худые дела, – покачал головой Опенкин. – Такое здоровье надо в карты проиграть.
– Нет уже дел, товарищ, – больной попытался улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, скорее даже не улыбка – гримаса боли. – Я – врач, все понимаю, а сделать ничего не могу. Надо еще подождать… – Он торопился высказать случайному слушателю самое сокровенное: – Ждать не хочется. Ничего не надо ждать!… Вы, я вижу, не потеряли здесь сердце. Вот конверт – письмо сыну. Отправьте, пожалуйста.
Каштанка стушевался от столь неожиданного доверия, враз утратив всегдашнюю привычку ерничать.
– Да, еще очки. Оправа золотая. О каких пустяках я говорю?! Простите. Но все равно, возьмите.
– Бросьте вы, доктор! Нехай меня казнят – отправлю! Хотите: я вам свой гнидник дам, а вы мне – свой шикарный макинтош?
Доктор закашлялся, благодарно улыбнулся взволнованному вору. Затем, худой и узкоплечий, он протолкнулся сквозь бандеровцев, осторожно похлопав по плечу самого широкого из них, загородившего ему путь:
– Разрешите.
– …Я знаю, кто «петуха» пустил! Здесь они, поджигатели! – громко произнес до сих пор напряженно молчавший секретарь парткома колхоза «Путь Ильича» на Херсонщине Шпаковский, подарив Упорову осатанелый взгляд. Тот догадался – секретаря ничем не остановишь, его надо только убить. Еще он знал – это придется сделать ему самому. И постарался успокоиться, объяснить себе – выбора нет, так хоть кто-то спасется из тех, кого ты вел за собой на поджог. Прилив решимости очистил голову от посторонних мыслей.
– Гражданин начальник! – раздался впереди знакомый голос доктора из Ленинграда.
– Ну, шо тоби, шо, голуба? За гробиком пришел, купаться не хочешь! – ухмыляясь, шутил Стадник, однако, послушав доктора, сменил тон:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150