Догнать его было невозможно: так быстро человек бегать не может…
– От смерти всяко – разно побежишь, – пробормотал Ключик.
Ольховский, должно быть, не расслышал, говорил о своем:
– Никанор Евстафьевич очень плохо отозвался о тех бестолковых исполнителях. Но больше всего обиделся на отца Кирилла. Он так кричал!
Ян Салич положил на хрящеватые уши ладони, закрыл глаза, зубы его слегка клацнули, подчеркивая пережитый ужас.
– Дьяков выхватил топор. Вначале хотел сам, но почему-то передумал, приказал привести приговор в исполнение Соломону Марковичу. Представляете?!
– Дьяк всегда – при голове, – мрачно объяснил Граматчиков.
– Не знаю! Не знаю! Волков потерял лицо. Так и стоял – безликий, с топором в руке. Двое держали отца Кирилла. Кажется, он даже не сопротивлялся…
Ян Салич убрал глаза от стола и поглядел в окно, двигая рыжими бровями.
– …Сейчас мне уже не кажется. Отец Кирилл отвернулся, чтобы не смущать Соломона Марковича. А я думал…
– Вы бы не отвлекались, Ян Салич.
– …И я подумал, – повторил порозовевший Ольховский. – Я понял – каким образом страдания одного спасают других. Христос умер за неблагодарную толпу, а воскрес за весь род человеческий…
– Это дела Небесные…
…Вечные ценности не создаются: они – дарованы. Соломон Маркович, поверьте, стоял в решительном сопротивлении злодейству. Только ножи тех двух и бешенство Никанора Евстафьевича помогли ему одолеть себя…
– Отрубил?!
– «Три перста! – кричал расстроенный бегством Барончика Никанор Евстафьевич. – Три перста руби! Чтоб всю жизнь двумя крестился!» Соломон Маркович сделал все, как заказывали. Топор был острый. Он там и торчит. Пальцы увезли в больницу…
– Куда сам-то Голос подевался?
– Их увезли вместе. Сердце… Нет, он живой. Такое просто трудно пережить без потерь. Невозможно! Безумный выбор! И как судить…
Ольховский замолчал на полуслове, другим тоже не нашлось что сказать. Потом возникшей тишины коснулось топанье за дверью теплушки. Майор Серякин спросил с порога:
– Как же так, Вадим? Ну, как ты мог этому краху топор доверить?!
Бригадир догадался скорее по доброжелательности тона, нежели по словам – пострадавший сказал то, что надо всем. Не следовало сомневаться… Наверное, отец Кирилл извинялся за свою неловкость: в его натуре.
Такое разящее добро, после которого чувствуешь себя мелким негодяем. И Соломончик рядом с ним не менжанулся…
Упоров поднялся с лавки, настроение менялось, и он уже играл с прежней легкостью и в прежние игры:
– С людьми у меня туго, Олег Степанович. Пришлось «гвардейцев» кинуть в бой.
Серякин запросто взял из лежащей на столе пачки «Севера» папиросу.
– А что Барончик на вахту рванул? Кум ему мозги полощет. На чем этот прохвост прокололся?
Майор прикурил от протянутой Ольховским спички и, пустив в потолок дым, добавил озабоченно:
– Вы же мероприятие сорвать можете, мужики. Новый замполит к вам собирается. Помнит тебя, Важа Спиридонович.
– И я его не забыл…
«Мероприятие живет! – на душе потеплело. – Партия его поддерживает. Да здравствует партия! Какой бы дурной и бесчестной она ни была – да здравствует партия!»
Мысль пугала и радовала. Дьяк, которого полчаса назад был готов зарубить киркой, должен жить, чтобы побыстрей разобраться с Барончиком. Лишь бы кум не расколол эту устрицу.
И все-таки за оживающей надеждой стояла угрюмая мертвенность. Он старался ее не замечать. Хотелось видеть только день, не думая о ночи. Промелькнул призрак с фальшивым лицом, улыбнулся фальшивой улыбкой. Прошел сквозь всех, нигде не задерживаясь.
Он только вскользь, про себя отметил, как серо-дымчатая плоть пришельца медленно набирает розовый цвет – начало чьей-то смерти. Но даже этот розовый мудило не мог отвлечь бугра от земных дел.
– Пусть Селиван сам отвечает за себя. Я его выгоню из бригады.
– За каждым ёрой не уследишь, – согласился Серякин. – Ты хоть знаешь, на чем он мог рога замочить?
– Да, такая воровайка сама себя обманет!
– Ясно. Просьбы есть?
– Есть, гражданин начальник, – Евлампий Граматчиков впервые за долгие годы каторги уважительно обращался к чекисту: – Можно ли нас с заключенным Упоровым посетить в больнице…
– Валяйте, – не дослушал заключенного просиявший майор. – Совпадение какое: хотел вас о том просить. Я распоряжусь…
Он еще говорит о чем-то, так внезапно случившемся, выясняет с бригадиром подробности. Фунт не слышит, смотрит на говорящего со строгим вниманием, думая о своем: странный человек этот Серякин, наивно убежденный – тюрьма может образумить человека и тот начнет другую жизнь. Он всегда словно в ожидании этого события, которое вот-вот должно произойти. Наверное, у него была хорошая бабушка. Серякин вырос на сказках. Многие зэки над ним втихаря смеются.
Фунту он нравится… хоть и мент.
…И здесь распорядилось время. Гера Яновна Гершензон уже не была той надменной и строгой Эльзой Кох, какой ее помнил Вадим. Только неизменная папироса во рту торчала так же вызывающе прямо.
– Черт возьми! – сказала она вместо «здравствуйте» и обаятельно улыбнулась. – Не надеялась, что вы выживете, Упоров.
– Я вас огорчил?
– Ну, что вы?! Временами даже ощущала себя соучастницей и, признаюсь, слегка гордилась. Вам как-то удавалось выживать без подлостей. Возможно, не всё знаю…
– Не всё, – спокойно подтвердил зэк.
Тонкие губы начальника медицинской части дрогнули, на этот раз улыбка оказалась не столь симпатичной, будто она польстила собственной догадливости.
– Тогда скажу так: другие предпочитали подлость чаще вас. Не ухмыляйтесь, Упоров, я по-прежнему считаю вас обыкновенным уголовником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150