Лишь когда отец Кирилл скрепил их рукопожатие твердой ладонью, он ощутил приятное тепло, чуть приподнял и понес ее руку по кругу, в середине которого находилась одетая в красный кумач трибуна, а на ней лежал большой медный крест и выигранное перед самой свадьбой в очко Евангелие.
Бандеровцы тихо пели, глядя умиленными глазами на скользящую пару:
Союзом любви апостолы твоя связывай, Христе.
И нас, Твоих верных рабов, к Себе тем крепко привязав.
Творити заповеди Твоя и друг друга любити нелицемерно сотвори.
Молитвами Богородицы, един Человеколюбиче…
Свидетели и приглашенные сурово – жалостливы от неумения держаться в столь необычной обстановке, напоминают родственников, присутствующих на казни уважаемого человека, за которого еще предстоит отомстить.
Отец Кирилл произнес:
– Отныне – вы муж и жена!
Суровость на лицах, однако, сохранилась нетронуто-спокойной, словно была пожалована им до гробовой доски. Они подошли с ней к длинному столу для торжественных заседаний, где на старых газетах лежали куски рыбы, хлеба, вяленой оленины, миска с холодцом, банка красной икры, залитая сверху подсолнечным маслом. Алюминиевые кружки были до половины заполнены разбавленным спиртом, но в четырех стаканах пенилось настоящее шампанское. Их подняли жених с невестой, посаженый отец и рябая кассирша Клава, поминутно одергивавшая на широких бедрах крепдешиновое платье а блеклых незабудках.
– За здоровье молодых! – произнес глухим голосом Ираклий. – Пусть ваш союз будет таким же надежным, крепкий, как наша любовь к свободе!
И опять суровость осталась при них строгим щитом онемевших чувств. Головы запрокинулись почти едино, выдох, согретый обжигающим дыханием спирта, тоже был общий.
– Вино горьковато, – натянуто улыбнулся Ольховский.
– Зажрался Борман! – тут же осадил его не оценивший намека Озорник. – Дай мне свою долю!
Ведров покрутил пальцем у виска, Гнатюк поддержал Яна Салича:
– Действительно, горчит…
– Горько! – завопил прозревший Озорник.
– Горько! – пискнула кассирша Клава, стреляя по сторонам глазами. – Очень! Очень горько!
Наталья чуть запрокинула голову, приняла долгий поцелуй жениха.
– Во дает! – восхищенно, но не громко позавидовал Барончик. – Так только мариманы могут.
– Селиван, налей! – приказал порозовевший Дьяк. – Сказать должен вам: примите низкий поклон за оказанную честь…
Дьяк поклонился грациозно, но сдержанно.
– Этого Никанор никогда не забудет. До конца отведенных мне дней помнить буду и благодарить. Пусть в царствии вашем семейном правит любовь с согласием. Пусть все будет поделено поровну: и счастье, и горе…
Он не кончил: в дверь осторожно постучали. Наташа сдернула фату с головы, а Фунт почти механическим движением сунул руку за голенище, сапога.
– Товарищи так не просятся, – усмехнулся довольный общим испугом Ольховский, отхлебнув из кружки глоток спирта.
– Входи, чо царапаешься! – потребовал сердитый Дьяк.
Дверь отворилась. На пороге с букетом настоящих гвоздик стоял Никандра Лысый.
– Как насчет незваных гостей? Извиняйте за опоздание!
– О чем ты говоришь, Никандра?!
Лысый обнялся с женихом и протянул цветы невесте. Она осторожно поцеловала Никандру в щеку.
– Вы – наш добрый гений!
– Оставьте меня в рядовых друзьях. Тем окажете
– Будешь говорить, Никандра? – спросил Дьяк. – Меня ты перебил по-хулигански.
– Извини, Евстафьич. Говорить не буду, но за счастье молодых непременно выпью. Кто со мной?
Кружки сошлись над столом с глухим хлопающим звуком.
– Теперь бы и песняка давануть не грех!
Гнатюк обошел взглядом каждого бандеровца.
– Давай! Давай, хлопцы! – поощрил Дьяк. – Пущай мальчонка тот запущенный порадуется.
– Зяма его спать устроил, – сказал Лысый, забирая рукой из чашки кусок холодца.
Дьяк повернулся вправо, поманил Озорника. Зэк подошел, вытирая о пиджак жирные пальцы, опустил большую узколобую голову, будто хотел пободаться с вором.
– Смени Зяму.
– Просим песню! – захлопала в ладоши Наталья. – Наша семейная просьба. Мне Вадим уже рассказывал.
Они грянули одним мощным голосом, так что спящий Убей-Папу вздрогнул и блаженно улыбнулся во сне.
Песня сразу одолела забродивший в зэках хмель, до приятного просветления очистив головы.
Невеста смотрела на певцов, как зачарованная, сжимая при каждом новом взлете голосов тонкими пальцами сильную руку жениха. После третьей песни Барончик ринулся в пляс, выбивая по деревянному полу искрометную цыганочку. Столкнулись вновь над столом кружки. Кто-то выругался, и бледный голос Ольховского предупредил бригадира:
– Еще немного, и их не остановить.
– Где наш посаженый папа?
Ян Салич пожал плечами как раз в тот момент, когда Зяма вцепился ему в лацкан пиджака, спросил свистящим шепотом:
– Борман, ты Гитлера уважаешь?
– Нас не представили…
– Ух, ёра! Хоть бы адресок оставил, где деньги спрятал, или усыновил. Ласки в тебе, суке, нет. Помрешь ведь скоро.
– Хорошо, – устало согласился Ольховский, – записывайте адрес.
Зяма от неожиданности тряхнул головой и, сразу став серьезным, вплотную приблизился своим лицом к лицу Яна Салича:
– Не гоните, фашистяка?! Говорите. У меня шикарная память на деньги.
– Москва, Петровка, 38.
Калаянов клацнул зубами у самого носа невозмутимого Ольховского, имитируя укус:
– Вы – законченный негодяй! Самый гадкий покойник из тех, кто забыл занять свое место в гробу. Обмануть доверчивого юношу!
– Отец Кирилл, – окликнул Тихомирова Упоров, – оставляю Натали на ваше попечение.
– Сделайте милость.
Вадим подвинул стул и через вторую дверь вышел в коридор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150