откуда туда грязь плывет.
– От Дьяка!
– Т-с-с… торопишься! Думай – какая выгода Никанорушке с того?
– Тогда менты.
– Такое же мнение имею. Хитрости имя не занимать. Да и вам тоже. Не лупись. Знаю – бригадой перед поселковым советом деревца сажали. Для свободных граждан старались. Думать без смеху не могу: Дьякушка, злодейчик всероссийский, как Ленин, улучшает ихнюю жизнь. У других зэков все по-людски: вышел, заглотил банку спирта, поймал бабу посговорчивей, в рожу менту дал и прямым ходом – в БУР. У вас благородно получилося. С чего бы, Фунтик?
– Замочи один рога – всю бригаду спалит. Воры выносят решение, и все ему подчиняются…
– Не туда гребешь. У воров всегда опчая выгода, а у вас бугор пенки снимает…
– Дьяков керосин! Не отпирайся! Жалею – горло старой жабе не порвал!
– Опять ты к чужой глотке тянешься. Разве можно за фраера – бугра на уважаемого вора руку поднимать? Стыд-то какой! Тебя самого, когда выписывали из воров, с миром отпустили. Могли иначе постановить…
Николай Пафнутич глубоко вздохнул, высморкался, старательно вытер ладонь о голенище яловых сапог.
Чахлая полоска заката, переливаясь, умирала в слезливых глазах Сосульки, огорченного поведением Граматчикова.
– …Стал бы тогда твой час последним перед вечностью. Кто понять сумел, нужное словцо замолвил? Молчишь. У Никанора Евстафьевича и грех, и доброе дело душа спрятать может. Он для тебя в ней добро нашел. Помягчай к нему, парень. Просьба наша такая. Еще ответь мне, Фунтик, кто это догадался партийного крикуна на картине намалевать? Опять бугор ваш?!
– Хоть бы и я!
Николай Пафнутич дышит с тяжелым присвистом: или смеется про себя, или возмущается, не поймешь.
Но говорит ровно, не говорит даже, а выговаривает, как нашкодившему мальчонке:
– Ты – нет. Ты можешь «медведю» брюхо распороть, грохнуть кого по запарке. Далеко думать тебе не дано. Длинные, змеиные мозги для такого дела нужны. Особенные, я бы сказал. Бугор, получается… Хорошую сеточку плетет фраерок, чтоб золотую рыбку выудить. Для себя…
Искалеченная улыбка, сменившаяся короткой судорогой, тронула лицо Граматчикова. Он примерился к Сосульке тем же невыразительным взглядом, от которого многим становилось неуютно еще до того, как Евлампий вынимал нож. Он сказал:
– Делить нас пришел. Не по-вашему у нас скроено? Но, благо, нету у тебя такого клина. Одно ботало, и то поганое. Его оторвать можно. Инструмент – при мне.
– Старость смертью не напугаешь, Фунтик. Ты же не бандит с большой дороги, не потерявший совесть комсомолец. Сурьезный вор… в прошлом.
– Тогда не вози по сухому пузу мыло. Говори – с чем пришел? Кроишь, мозги наизнанку выворачиваешь. Завязывай!
Сосулька пошевелил губами, поглядел на Граматчикова, почесал грязную голову:
– Неправду с тобой играть не стану. Рушится наше дело. Дорога в тропку выродилась, а тропка повела честных воров к кладбищу. Колымские блатные постановили беречь тех, кто всю жизнь жил и живет по нашим законам. Меж пальцев у ментов прокрался Сосулька, чтобы передать тебе лично их низкую просьбу. Должны вы с бугром твоим крученым вывести на свободу в целости и сохранности Никанора Евстафьевича. А коли кто из вас раньше его по ту сторону образуется… извиняйте.
– Кончай! Фраерам жевать надо, мне и так ясно, что дело темное. Буду с Вадимом толковать.
– Осторожненько только…
– Учишь?!
– Зачем? Совет даю. По старости разума, слава Богу, не лишен. И на меня, в крайности, не цельтесь: во мне проку мало. Другие есть головы вашу судьбу решать.
– Шкуру бережешь, Николай Пафнутич?! Береги. Кому она только нужна? Крови в тебе тоже не осталось: одна желчь с хитростью пополам. Тоскливый ты человек. Муторный. Ответ получишь после нашего разговора.
Граматчиков встал, потянулся, медленно растворяясь в темно – сиреневых сумерках, направился к бараку.
Николай Пафнутич поежился, запахнул телогрейку, опустил у шапки уши. Кровь почти не грела, потому так приятно было спрятаться в старую, но добротную одежонку.
Вор, одиночество, ночь. Наконец-то их оставили в покое…
– Иди сюда, Евлампий! – позвал Граматчикова бригадир, когда, выпив кружку воды из стоящей у порога деревянной бочки, тот начал стаскивать сапоги. – Послушай, что придумал Убей-Папу.
– Вадим Сергеевич! – заломив руки, воскликнул успевший обзавестись остренькой бородкой почтальон и культработник. – Это не я придумал. Общелагерное мероприятие. Плановое! Распоряжение спущено руководством колонии. Я обязан проводить его в жизнь. Самодеятельность есть форма выражения личности в искусстве, развитие коллективной культуры масс.
Граматчиков сел на нары к бригадиру, спросил:
– Что-нибудь доброе?
– Самодеятельность хочет организовать. Песни, пляски, читать стихи. В общем, кто на что способен.
– А пахать за нас кто станет!
– После работы за счет личного энтузиазма.
– Добровольные идиоты, значит?
– Но участвовать будем…
Упоров собирался еще что-то сказать, однако с ближних нар склонился к столу Зяма Калаянов, улыбнулся культработнику и спрыгнул на пол. Раскинув руки, он прошелся петухом вокруг гостя, громко объявил сиплым голосом:
– Вальс – чечетка с храпом на животе! Начали!
Куды идешь?! Куды идешь?!
Куды шкандыбаешь?!
В горком – за пайком!
Хиба ж ты не знаешь?!
– В БУРе шесть раз бацал на «бис».
– А без храпа и без слов можно? – спросил Сережа Любимов. – Просто вальс – чечетка в исполнении члена передовой бригады…
– Обворовываете искусство! Весь смак в храпе и народных словах.
– Пиши Калаянова, – распорядился Упоров, – будет бацать без храпа и молча.
– Насилие, – вяло протестовал зэк, – искусство этого не терпит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150