– пробурчал с ухмылкой Фунт.
– А чо?! – возмутился Сосулька. – Не все ж они из бандитов. Мужики обыкновенные среди них тоже встречались. Со мной сидел один на пересылке, человек – человеком. Да и Гаранин в Пасху не расстреливал.
– Рассказывай! – перебил Граматчиков.
Сосулька шмыгнул тонким носом, улыбнулся закатному краешку солнышка, уплывающему за горбатую спину сиреневого хребта.
– Глянь, Фунтюша, какая красота на свете живет! В одном человеке ее нету. Ну, так доскажу. Приладили мы веревку в надежной балочке. Подвел я напоследок к двери сучонка и говорю: «Поклонись свету белому, когда теперь увидишь».
– Жалостливый ты человек, Сосулька…
– Ты дале слушай. Он, падла, белей снега, но улыбается и кричит, совестью сучьей клянется – Жора одного с ним сучьего племени. Петля – на шее. Разве можно в петле сбрехать?! Засомневался я, поначалу хотел уж вести обратно для дальнейшего разбора. Посовещались. Повесили. Ему что, сукину сыну, висит себе, язык нам кажет, мы мозги ломаем: сообщать – не сообщать?! Решили – промолчим. Так Хряк, он же своего личного закона отродясь не имел: с пеленок блатным пользовался. Вложил! Снова – сходняк. Сом на нем верховодит и бочком – бочком Жорку под нож толкает. Народ заключенный, каждый справедливости требует, а понятие о ней не имеет. Революция сплошная! Безголовая революция, а не сходка. Вот когда за Никанора Евстафьевича…
– О нем не надо, – холодно обрезал Фунт.
Сосулька поднял жидкую бровь, вынул из кармана расшитый бисером кисет, сыпанув на ладонь табачку, затолкал в каждую ноздрю понемногу. Чихнул с громадным удовольствием, рассуждая сам с собой, сказал:
– Надо – не надо. Никанорушка бы такой смуты не допустил. Плохо у нас там правительство гулеванило: до власти жадность большая, уважения нету. Они на один день вперед не глянут. Вспомни, Фунтик, как четверо воров из побега перед вахтой лежало, а Чеснок был живой, только под наркозом состоял. Решили на него мента списать. Все – за! Один Никанорушка – против. Чуял! Природа в нем волчья, потому и нюх такой.
– За Жорку не договорил…
– Так нож ему прописали.
– Мрази кровожадные!
– Истинно так. Приговор есть, но грех на душу никто брать не хотел. Мне поручают исполнителей назначить, а у меня, веришь – нет, от такой несправедливости язык отнялся. Тогда Георгий встает и произносит: «Наговор ваш начисто отрицаю, но против опчего мнения ходить не могу». Взял нож. Сом сразу поплошал на глазах. Георгий сходке поклонился. Сому в рожу – тьфу! Сам – раз! И будьте любезны – по самую рукоятку в грудях. Тут-то разлад и зародился на полный серьез. Ржанников еще ногами сучит, покойником, можно сказать, себя не признал, а Шмакодявка, крученый такой лепило, все бой клеил колотый, как застонет бабьим голосом: "Не прощу себе Жоркиной смертушки! Блядва двурылая!
– Сам-то за что голосовал, Пафнутич? – спросил Фунт и повернул к Сосульке строгий взгляд.
Пафнутич еще разок нюхнул табачку, не убирая, однако, слезливых стариковских глаз.
– Сам, как все. Дальше слушай. Жорку обмыли, одели во все чистое. Побрил я его. У фраеров нары на гроб разобрали и похоронили в зоне. Менты только этим годом вынуть заставили… а так все искали. Думали – рванул. Сом после такого поворота почуял неладное к себе отношение, побег стал готовить. Два месяца делали подкоп, землю на чердаке прятали. Вымотались. Поскреби-ка ее, каменную, целую ночь! Меня старшина Веркопуло спрашивает: «Что вы, подлюки, худеете? Кормят вас, охраняют, воспитывают. Дрочите, чи шо?» Но так никто и не догадался, пока однажды к нам самолично Оскоцкий не пожаловал. Что тебе за того мента рассказывать?! Така прокоцана шкура – хрен обманешь. Зашел, зыркнул на лаги – те провисли, как вымя: тяжесть такая на них схоронена. Усе ему ясно стало. Но понтоваться не начал, потому как, сам понимаешь, за несостоявшийся побег орденов не дают. Факт нужон. Факт они в свой праздник получили 10 ноября. Пятнадцать рыл вышло из зоны. Всех скосили до единого. У них не забалуешь. Привезли на плац, сложили рядком.
Оскоцкий пальцем тычет в покойничков, кричит от дрянности своей весело: «Я вам – баню! Вы мне – побег! Я вам – кино! Вы мне – побег! Таперича – в расчете!» Чо к чему кричал, раз в расчете – непонятно.
– Кто у вас нынче на верхних нарах устроился?
– Вишь, беспокоят тебя наши дела. Душу, Евлампий, попортить трудно…
– За мою душу, Николай Пафнутич, не страдай. У руля кто стоит в воровской зоне?
– Водяной. Кешка Водопьянов. Самостоятельный вор, тихий, до крови не жадный. Уже побег сколотил, с полпудика золота на материк ушло. Старается паренек. Жаль, в слове слабоват, на одной ловкости мужицкой держится. Сам не помышлял возвернуться? Примут тебя непременно…
– То ушло навсегда. Жалости не осталось…
– Как знаешь… Оно, может, и правильно: бригада ваша знатная. И бугор ваш, рыбина скользкая, у начальства в почете.
– Бугра оставь в покое. Не сел на воровской крюк, уже и рыбиной стал?!
Фунт поднес свое татуированное шрамами лицо к высохшему лицу Сосульки:
– Я сразу понял – зачем ты пожаловал, с червей ходить не стоило. Говори только о деле, иначе ухо оторву!
– Офраерился ты, Евлампий, донельзя, – вздохнул Сосулька, – запамятовал: вор, как нож, везде пролезет.
– Не грозишься ли, Николай Пафнутич? – на этот раз вкрадчиво спросил Фунт и как остановил все звуки: такая вдруг вокруг них образовалась плотная тишина.
Дед сглотнул слюну, голос стал ломче, но не задрожал:
– Придержи злобу – со старым товарищем говоришь по прошлому своему ремеслу. Верно толкуют – нрав у тебя дурковатый образовался. Лучше на ус мотай:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150