Вадим, Гиви Кочехидзе в бригаду просится. Сам стесняется, меня просил… Он тоже из Кутаиси.
– Гиви? Тот, что укусил Пончика за нос?
– Больше кусаться не будет: ему Пончик зубы выбил.
– Он окромя карт в руках ничего не держал.
– Понятно, – Ираклий слегка обижен, – мы же не как вы: друг дружку не кушаем. Нас и так мало. Потому просил:
…Открылась дверь теплушки, Никанор Евстафьевич позвал бригадира, как родители приглашают в дом послушных детей:
– Зайди-ка. Дело есть.
Единственное оконце было плотно задернуто пористым льдом, едва пропускавшим в помещение чахлый свет. Никанор Евстафьевич правил нож на замусоленном оселке, уверенно, но мягко касаясь камня тонким лезвием. Поодаль от вора, у тухнувшей печи, сидел незнакомец – сухонький, со спины похожий на подростка человек в бушлате и буденовке. Человек при ближайшем рассмотрении оказался стариком.
– Кто он? – спросил Упоров. – Ваш папа?
Старик был вымучен возрастом до такой степени, что кажется – поднеси к нему спичку, он смолево затрещит, а после вспыхнет устойчивым синим пламенем с розовым поверху ободком. И сгорит весь, до самой шишки, на буденовке.
– Сколько вам лет?
– Девяносто, ваше благородие, – прошамкал с охотой дед. – Из них, почитай, семь десятков тюрьме служу. В разном, естественно, качестве. Сам начальник Главного тюремного управления в должности шталмейстера Двора Его Императорского Величества, действительный статский советник Соломон на мою грудь… – старичок торжественно провел ладонью по грязному бушлату, – орден Святого Станислава третьей степени цеплял. До сих пор я как будто в сомнении пребываю: со мною ли это было? За особо выдающиеся заслуги перед Отечеством. Тогда у нас еще имелось Отечество, молодой человек!
– Надзиратель он, – перебил старика Дьяк, – из Николаевских, а сохранился. В революцию матросов в тюрьму не пускал…
– Согласно присяге и инструкции! – встрепенулся сухоньким тельцем бывший надзиратель, в слезящихся глазах мелькнула искорка неугомонившегося служаки.
– Его за те выходки – в трибунал, именем революции, – хохотнул Никанор Евстафьевич, – получите, значит, червонец наличными за верную службу. Откинулся, отдохнул пару лет при социализме, стал царя – батюшку добрым словом вспоминать. Ему, как врагу народа, еще три пятерки на хвост кинули. И пошла – поехала. Сорок годов, а то и больше при советской власти тюрьмы менял да зоны. Сорок али больше?
– Мне почем знать?! – пожал плечами Новгородов. – В канцелярии спросить надо: они подсчитывают, мы – сидим.
– Он все до звонка мотал. Последний раз отзвонил, выходить запужался. Запужался ведь, Исаич, скажи – нет? Видишь, даже царские чекисты этой власти боятся…
Новгородов печально покачал утонувшей в буденовке головой, чем-то похожий на одинокий колосок у края скошенного поля – и коса над ним уже занесена, а ему горя нет: на поля глядит…
– Не запужался я, Никанор Евстафьевич, столько пуганый, что и страху-то на испуг не сберег. Своим состояние: меньше был встревожен. На Россию смотреть страшно, – Новгородов утер рукавом старческую слезу, – нет России, один коммунизм остался. Я к нему через решеточку присматривался, но места себе в нем не находил. Что пережил грешный Гавриил Исаевич перед дарованной ему антихристами свободой, одному Богу известно. В Библии же сказано про мои страдания: «Я изнемог и сокрушен чрезмерно: кричу от терзания сердца моего». Нашлись добрые люди, сжалились. Оставили при кочегарке, где и жду часа своего…
– Счастливый ты, Исаич, – Никанор Евстафьевич вытер нож о полу бушлата. Свет тонкого лезвия сразу стал резок и холоден. Упоров убрал взгляд с ножа и увидел в полумраке теплушки скупую усмешку старика.
– Годам моим завидуешь? Кончаются годики, а ты-то вон еще какой справный! Поживешь вволю.
– Все в Его рученьках. Лучше расскажи про сучью бригаду: к нам она прямое касательство имеет.
– Гражданин хороший из вашего сословия будет?
– Нет. Фраер бугор, но у сучьего племени в большом долгу. Руку ему должны отрубить.
– Официально?
– Все честь по чести. При покойном Салаваре постановили.
– Тогда имеет силу. Тогда слушайте, молодой человек. Бригада приехала сегодня ночью менять на подземных работах другую бригаду, где собран сплошной беспредел. Бандит на бандите! Их теперь повезут в Золотинку растворять воров. Суки, приезжие, все стахановцы. Специально мастеровых подобрали, чтобы вам нос утереть. Бугор строгий, похожий на палача
– Знаешь, кто у них бугор? – не утерпел явно обеспокоенный Дьяк. – Зоха. Имя приказано организовать с памп это самое сучье соревнование.
– О! – заблеял Новгородов. – Окончательно испорченный человек этот Зоха. Коли не поторопитесь его в молчальники определить, он о вас позаботится
– Кому за святое дело взяться?! – полузло-полузадумчиво произнес Дьяк.
– Кабы с Золотинки подмогу
– А Кенар? Не гляди – бурковатый, зато сговорчивый. За ханку он кого хошь…
– Век меняешь – ума не нажил! – Дьяк в сердцах воткнул перед собой финку. – Кто ж дворняжками волка травит?
Упоров распахнул телогрейку и спросил, чтобы кое-что прояснить для себя:
– Вы же не из воров, Гавриил Исаевич, забота ваша не совсем понятна.
– А-а-а!
Новгородов стянул с головы буденовку, обнажив аккуратную на самой макушке лысинку. Поскреб ее пятерней, улыбнулся, выставив напоказ десятка два прилично сохранившихся зубов:
– Историей интересуетесь? Отклонение мое объясняется двумя причинами. Первая: родитель Никанора, Евстафий Иванович Дьяков, пять лет содержался под моею опекой в тюрьме. Себя уважал и закон свой чтил Что может быть выше блатного закона?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150