– Принесешь десять пачек чаю и бутылку спирта. Держи деньги!
Сунул, будто нищему на рынке, сальные, игранные бумажки без настоящего шелеста настоящих денег. Они жгут громадные ладони Семена Кирилловича, но, вспомнив о топоре, он безропотно опускает бумажки в карман.
Вскорости зэки почувствовали: гражданин начальник менжанулся, его можно подоить, пока не прогнали.
Спас Кузнеца Фунт. Случайно, а может быть, и нет, Евлампий обнаружил за стеллажом очередную посылку. Он сказал бригадиру, протянув ему сверток:
– По – моему, Дьяк решил кончить Мамонта (к тому времени начальник участка обзавелся кличкой). Ты не возражаешь?
Упоров воздержался от разговора, разглядывая затушеванные загаром шрамы на поставленном чуть внаклон лице бывшего вора. Однако это не могло долго продолжаться, и он ответил вопросом на вопрос:
– А ты?!
– Я против!
Бригадир думал – настоящий Фунт все-таки умер, там, на Лебяжьем озере. Какой-то небесный шулер второпях затолкал в его изуродованную оболочку неуемного правдолюбца, с которым им там было трудно и здесь нелегко. Жизнь подарит ему одни неприятности.
Единственное спасение – вернуться на Лебяжье, где все может повториться в обратном порядке, если, конечно, в таких делах порядок есть…
– Что ты предлагаешь, Евлампий?
– С Дьяком надо кончать. Беру на себя, чтоб никого не втягивать в хлопоты по его похоронам.
Бригадир поверил, даже знал – он скажет именно так, еще до того, как фунт все произнес.
– За его жизнь придется заплатить другим. Среди них окажутся наши…
– Пусть! Мокрому вода не страшна! Зато совесть не будет меня будить ночами.
Шрамы на лице прорезали покрывало загара. Опаленное ненавистью, оно стало единой, слепой маской белого колдуна.
– Твои мозги плавит месть. Тогда зачем бригада, работа до семи потов, поганая дипломатия с чекистами?! Зачем? И потом, все может оказаться сложнее. Сегодня соберем мужиков, скажем им ту часть правды, которую мы знаем доподлинно.
Он так и сделал. Без крика и лишнего напряжения.
Бригадир с ними советовался:
– Ребята, чем плох начальник участка?
В ответ бригадир получил удивленные взгляды, только удивления Никанора Евстафьевича не было в их общем настроении. Дьяк примостился широкой спиной к нагретой солнцем стене и остался один на один со своими мыслями.
– Чо в своей хате темнить, Вадим? – первым спросил Ключик. – Давай – всветлую!
– Евлампий, где та торба?
Упоров бросил перед собой сверток и спросил:
– Это чье? Молчите? Кто-то изловил Мамонта на крюк, тащит его под нож. Мамонт делает нам объемы… Значит, ничье? Ну, и ладно. Иосиф, у тебя послезавтра – день рождения. Держи! Бутылка твоя. Ираклий, раздашь чай. Слыхали, за начальника шестого участка?
– Егорова? Злыдень поганый!
– Его скоро зарежут.
– Пустой базар. Третий год обещают. Поди достань такого крученого!
– Не хотите иметь Егорова, берегите Мамонта.
– Зяма, – благодушный голос Дьяка выпал из общего напряжения. Однако он заставил всех умолкнуть. -… Ты тоже хочешь сохранить Мамонта?
– Да, а что? – смешался Калаянов. – Я, как все, с коллективом имею привычку быть.
– Больно вольным стал. Остепенился…
…И всю дорогу до жилой зоны Упоров думал о выходке вора. Не мог ведь он за здорово живешь спалить Калаянова. Что-то за этим кроется серьезное.
Утром Семен Кириллович Кузнецов попросил дать ему на подсобные работы за зоной Барончика. Что тоже было, по крайней мере, неожиданно. Он подумал и не отказал начальнику участка, тем более что все свои задания по заказам для начальника Барончик выполнял старательно, восхитив их жен прекрасными ювелирными поделками. Только Дьяк остался недоволен написанными Барончиком на красном полотнище ленинскими словами: «Мы придем к победе коммунистического труда!»
– Как так – «придем»?! – ворчал вор, пряча в глазах ухмылку. – Приведут, никуда не денешься.
…Низко летящие гуси уносили на крыльях короткое колымское лето. Их провожал чахоточный лай людей, с привычным страхом ожидающих наступления холодов.
Бригадир видел, как воровато оглянувшись, большеротый, с красными пятнами на щеках, Гришка Лыков сунул под груженую вагонетку ногу и хруст сокрушенной чугунным колесом кости вцепился ему в мозг, держал то время, пока тот орал на руках тащивших его из шахты зэков.
– Мастырка, – сказал измочаленный работой на лопате Вазелин. – Из бригады эту падаль гнать. Пусть с ним в другом месте разбираются.
Укушенный диким криком мозг студенисто дергается.
Бригадир говорит, морщась от боли:
– В больницу несите.
– Что?! Это вонючее существо – на больничную койку, а Зяма будет за него пахать?! Хрен пройдет!
– В лазарет, – повторил Упоров, будто Калаянов кричал для кого-то другого.
Они стоят рядом над поломанным зэком, не отворачиваясь от ветра, и щека Калаянова начинает белеть так, словно изнутри ее проступает молочная сыворотка.
– Ты щеку поморозил, – говорит Упоров все в том же мирном тоне, – три быстрей, не то прихватит. Гриша, все должны знать, поскользнулся. Не повезло ему. Старался сильно. Только под такой формулировкой в акте подпишетесь. Мастырка нам не нужна: без Гриши и без зачетов останемся. Уяснил? Беги за начальником участка, Зямочка.
– Сука ленивая, потерпеть не мог…
Калаянов глубже натягивает шапку, идет, наклонившись в сторону ветра, так и не вспомнив про примороженную щеку.
«Устали мужики, – смотрит ему вслед бригадир, – вытянулись».
Зэк прихватил в вязаную рукавицу подмерзший нос, гундосо закричал:
– Ираклий! Проверь транспортеры, лебедки, скрепер. Завтра начинаем нарезать.
– Уже. В полном порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150