- Хватит! Он
все понял, - и тут же с треском исчез.
- Что вы хотите от меня? - выдохнул профессор.
- Я уже объяснил вам в довольно доступной форме, - сказал дельфин с
трезубцем.
- Ну, хорошо! Так, господа!
- К черту "господ", - рявкнул бассейн.
- Друзья!
- Долой дружбу ходящих по суше!
- Но как же к вам обращаться? - Профессор растерялся окончательно.
- Это уж слишком, парни, - произнес в защиту чей-то голос, по тембру,
его проводника. Все стихло.
Профессор даже с некоторой нежностью благодарно взглянул на дельфина
(недаром я его любил, когда он был животным). Но, стой! Как же он шел по
коридору, как он сидел у меня. Он же не должен мочь, не может, должен...
Профессор глянул вниз и упал... У дельфина не было ног, но у него что-то
было и на этом "чем-то" были надеты его, профессора, ботинки.
Нас загоняют спать, гасят свет везде, а в темноте находиться страшно.
Вот и идешь, и спишь. Как все-таки прекрасно, что есть коридоры - по ним
гуляют, и туалеты - в них, нет-нет, в них курят. Только там душно, но там
все время эти психи, эти проклятые психи раскрывают окна и сквозят. Я буду
жаловаться завтра. Сейчас же напишу Косыгину... эх! Погасили свет, как же
можно! Как же вам не стыдно. Ну, дайте только выздороветь. Покойной ночи.
Жгу спички и пишу. Так делал Джордано Бруно. Он и сгорел поэтому так
быстро. А я не могу, я пойду и буду спать, чтобы выжить, а уж тогда...
Я не могу спать. Нельзя спать, когда кругом в мире столько несчастья
и храпят. Боже! Как они храпят! Они! Они! Хором и в унисон, на голоса и в
терцию, и в кварту, и в черта в ступе. Они храпят, а я сижу в туалете,
хоть здесь и сквозняки. Они храпят, потому что безумны. Все безумные
храпят и хрипят, и другие звуки, словно вымаливают что-то у бога или у
главврача, а сказать ничего не могут, потому что нельзя. В десять - отбой,
и не положено разговаривать. Кем не положено? Неизвестно. Такой закон и
персонал на страже. Как заговорил, так вон из Москвы, сюда я больше не
ездок. А кому охота после отбою - вон из Москвы. Это в такую-то слякоть, в
больничной одежде. Вот и не разговаривают, и храпят, мол, господи, защити
и спаси нас, грешных, и ты, главврач, сохрани душу нашу в целости. Душа -
жилище бога, вместилище, а какое это к черту жилье, если оно все провоняло
безумием и лекарствами и еще тем, что лекарствами выгоняют.
Доктор, я не могу спать, а ведь вы приказали, вы и лекарства мне,
конечно, эти самые, чтобы я спал, а от них импотенция. Да-да, не убеждайте
меня, мне сказал алкоголик, а он-то знает, и сам, в конце-концов, читал в
медицинском справочнике. Доктор, отпустите меня с богом! Что я вам сделал
такого хорошего, что вам жаль со мной расстаться? Я и петь-то не умею, без
слуха, я и исколот-то весь иглами и сомнениями.
Отойдите, молю как о последней милости. Нельзя мне остаться
импотентом, меня теща выгонит и жена забьет до смерти. А? Ну, ладно!
Последний раз, самый последний. Опять вы не в руку! Это в конце-концов
свинство. А сестры они милосердия, а не свинства!
О! Боги! Боги! Зачем вы живете на Олимпе, черт вас подери, в прямом
смысле этого слова.
Говорят, в большом театре был случай. Две статистки или кассирши,
этого никто не помнит, влюбились в дирижера Фаера или Файдильмера (это не
важно, важно, что он - еврей и не стоит этого), обвязались будто бы
красными масками и упали вниз, причем в самом конце спектакля, чтобы не
нарушать действия - искусство они тоже любили. Скандал был страшный, но
публика аплодировала. Эффект, елки-палки. А публике что? Хлеба и зрелищ.
Хлеба в буфете в виде пирожных, а зрелище - вот оно, достойное подражания.
Кровавое. Заедайте его, граждане, пирожными, заедайте.
И подражатели живо нашлись. В некоем городе Омске через час после
дохождения туда слуха о происшествии в Большом, две телефонистки тут же
влюбились в начальника телефонного узла и сверглись вниз с телефонного
провода. Обе убились насмерть, но одна выжила благодаря медикам, и из
клинической смерти своей сказала, что о содеянном не жалеет, и ежели ей
оставят жизнь, то будут рецидивы. Женщины?! Одно слово - бабы! Курица не
птица, баба не человек. Баба это зло, от ней все несчастья наши и даже
наших отцов и матерей.
Почему вы никогда не отвечаете мне? Что я не человек, что ли!
Молчите! Ну молчите, молчите. Многие молчали, но ради подвига, так
сказать, за идею! Слышали, Камо, например, или масса партизан, а вы из
хамства прирожденного, и не из чистого, а из грязного хамства. Хам на хаме
в вас! Загордились? Ничего, и вас повесит кто-нибудь на могильной плите в
виде фотографии.
Отстать? Что, заговорил. Вы, мол, идете по лестнице вверх, к
выздоровлению, то есть. А наш удел - катиться дальше вниз. Шиш вам. Внизу
первое отделение, а там буйные, нам туда не надо. Но нам и наверх не надо
- там пятое отделение, женское, тоже буйное. Хотите вверх? Пожалуйста!
Только не рекомендую, оттуда никто не возвращался живым. Ах, отойти?
Пожалуйста!
Какие вы все-таки замечательные люди - заики. Тихие, отзывчивые,
никуда не спешат, а главное, чем они хуже нас, в самом деле? Ничем! Гитлер
вон вовсе не заикался, не говоря уже о Муссолини. А что из этого вышло?
Ничего! Вышло то есть кое-что грустное, но именно потому, что не были они
заиками. А будь они заиками - не произнесли бы ни одной речи во вред
международному народу..
Наши заики. Это некоторые отшельники, что ли. В хорошем, то есть,
смысле. А заикание - не порок, большое свинство. Их и лечат-то как-то
красиво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9