Бонделли сидел за столом, держа в правой руке карандаш, к концу которого крепился ластик. Он несколько раз провел ластиком по поверхности стола, и на полированной поверхности остались маленькие резиновые крошки.
Фурлоу сидел напротив него, на столе перед ним были разбросаны листки бумаги. Он сжимал в левой руке свои тяжелые очки, словно учительскую указку, и размахивал ими, когда говорил.
– Маниакальное состояние – как маска. Надев эту маску, Мерфи хочет, чтобы его считали нормальным, даже хотя он знает, что это приведет его к смерти.
– Но это противоречит логике, – пробурчал Бонделли.
– То, что противоречит логике, труднее всего доказать, – заметил Фурлоу. – Это трудно облечь в слова и описать понятными словами людям, которые не знакомы с подобного рода вещами. Но можно разрушить иллюзии Мерфи, если мы проникнем в его иллюзорный мир, разобьем их, то это можно будет сравнить с пробуждением обыкновенного человека в чужой комнате, чужой постели, рядом с чужой женщиной, которая говорит ему: «Я твоя жена!», а какие-то дети утверждают, что он их отец. Это окажется для него невероятным потрясением, и все его мировосприятие будет в миг уничтожено.
– Полный разрыв с действительностью, – прошептал Бонделли.
– Действительность с точки зрения объективного наблюдателя в этом случае не самое главное, – заметил Фурлоу. – Пока Мерфи живет в своем иллюзорном мире, он спасает себя от подобного психологического эквивалента уничтожения. И это, несомненно, страх смерти.
– Страх смерти? – повторил озадаченный Бонделли. – Но ведь это ожидает его, если…
– Существуют два вида смерти. Мерфи гораздо меньше боится настоящей смерти в газовой камере, чем смерти, которую придется ему испытать в момент разрушения его иллюзорного мира.
– Но неужели он не в состоянии увидеть разницу?
– Да, не в состоянии.
– Это же сумасшествие!
Фурлоу удивило это замечание:
– А разве не об этом мы толкуем?
Бонделли уронил карандаш на стол.
– И что случится, если его признают нормальным?
– Он получит подтверждение, что под его контролем находится последняя часть его злоключений. Для него сумасшествие означает потерю контроля. То есть что он не такой великий, всемогущий человек, который управляет своей собственной судьбой. Если он контролирует даже свою собственную смерть, то это и есть подлинное величие – мания величия.
– И именно этого вам не удастся доказать в суде, – заметил Бонделли.
– Да, особенно здесь, в этом городе и в данный момент, – согласился Фурлоу. – Именно это я и пытался втолковать вам с самого начала. Вы ведь знакомы с Вонтманом, моим соседом, живущем к югу от меня? Ветка моего орехового дерева свисала к нему во двор. Я всегда позволял ему срывать с нее орехи. Мы еще подшучивали над этим. А прошлой ночью он взял и срезал ее, а потом забросил в мой двор – и все потому, что я свидетельствую в защиту Мерфи.
– Но это же безумие!
– Здесь и в данный момент это – норма, – возразил Фурлоу. Он покачал головой. – Вонтман – совершенно нормальный человек при обычных обстоятельствах. Но Мерфи совершил преступление на сексуальной почве, и оно разворошило осиное гнездо их гадких потаенных чувств, скрытых от них самих в их подсознании – вины, страха, стыда – и люди с этим не способны сами справиться. И Вонтман – просто один отдельный симптом. Все население, похоже, охвачено этим своего рода психозом.
Фурлоу нацепил свои темные очки, повернулся и посмотрел прямо в объектив камеры репродьюсера.
– Все население, – прошептал он.
Рут неуверенно, словно ослепнув, протянула вперед руку и выключила репродьюсер. Когда сцена потемнела, Фурлоу все еще смотрел на нее. «Прощай, Энди, – подумала она. – Дорогой Энди. Уничтоженный Энди. Я никогда больше не увижу тебя».
Неожиданно Келексел повернулся и прошел через всю комнату. Потом он снова обернулся и посмотрел вслед Рут, проклиная тот день, когда впервые увидел ее. «Во имя Тишины! – подумал он. – Почему я подчиняюсь ей?»
Слова Фурлоу все еще звенели в его ушах: «…Величие! Иллюзия! Смерть!»
Что они могли означать для этих туземцев, которые заперли входы и выходы в своем сознании для иных мыслей и чувств? И тогда в Келекселе вскипел гнев, столь яростный, какого он никогда раньше не испытывал.
«Как смела она сравнивать меня со своим отцом?
Как смеет она думать о своем хилом туземце-любовнике, когда у нее есть я!»
Странный, режущий ухо звук донесся со стороны Рут. Ее плечи сотрясались. Келексел понял, что она рыдает, несмотря на подавление чувств со стороны Манипулятора. И сознавание этого подпитывало еще больше его гнев.
Женщина медленно повернулась на вращающемся кресле репродьюсера и посмотрела на него. Ее лицо казалось непривычно искаженным от горя.
– Живи вечно! – прошипела она. – И надеюсь, каждый день твоей жизни ты будешь страдать от своего преступления! – Ненависть плясала в ее глазах.
Это выражение отвращения потрясло Келексела. «Как может она знать о моем преступлении?» – подумал он.
Но на помощь пришел гнев.
«Она испорчена этим иммунным! – мелькнула мысль. – Пусть же увидит, что может сделать Чем с ее любовником!»
Быстрым движением Келексел повернул ручку Манипулятора под своей накидкой. Резко усилившееся воздействие отбросило Рут на спинку сидения, ее тело напряглось, а затем бессильно обвисло. Она потеряла сознание.

17

Фраффин в ярости выбежал на посадочную площадку. Мантия развевалась вокруг его кривых ног. За барьером защитного поля светилось море, словно темно-зеленые кристаллы. Десять летательных аппаратов выстроились в ряд у края причала, готовые в любой момент по его приказу взмыть в воздух, чтобы поучаствовать в «восхитительной маленькой войне».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63