На перекрестке Большой Зеленовской с Центральной улицей он чуть не врезался в черный блестящий «сааб», и успел затормозить только в самый последний момент. Тормозные колодки его машины еще с полминуты светились нежно-розовым светом. Проехав полкилометра по Центральной и свернув на Зеленовскую Малую, Павел Константинович остановился и, бросив машину, пошел к реке. Сознание его мутилось и напоминало широкую воронку водоворота, в котором стремительно крутились бессвязные обрывки воспоминаний, мешаясь с фрагментами ничего не значащих мыслей.
Кошмар, начавшийся вчерашним вечером, и не думал исчезать. Наоборот, он крепчал, набирал силу, развивался, как развивается в жуткий шторм зародившийся циклон. Мартиков миновал мост и вышел к реке – тихой и туманной в это утро, источающей слабые ароматы тины и аммиака.
И вот теперь бывший старший экономист Мартиков сидел на Степиной набережной и пытался привести свои мысли в порядок. А редкие жители, выглянувшие в этот ранний час из окна, замечали его смутную фигуру на том самом месте, где столько раз встречал закат легендарный пес и всматривались повнимательнее – не вернулся ли он, всеобщий пушистый любимец? А потом растерянно моргали и отворачивались, когда фигур вдруг стало две.
А всхлипывающий и бормочущий себе под нос Мартиков почувствовал, как на плечо ему легла чья-то рука.

10

И была ночь, полная мук. Полная страха и всесжигающей боли, которая исходила откуда-то из позвоночника и растекалась жидким пламенем по ногам и рукам, ломая и круша суставы, скручивая связки, кромсая плоть.
Во всяком случае, так казалось двоим, скрючившимся на грязных, пропитанных мочой матрасах по углам совершенно пустой комнаты. Света не было, и только луна иногда проглядывала через облака, являла на миг издевательское безносое лицо и вновь исчезала.
Хотя боль – начальная стадия наркотической ломки – это еще не самое страшное. Видения, что приходят после, куда страшнее.
К трем часам ночи боль слегка ослабела, и к Николаю Васютко по прозвищу Пиночет стали приходить грезы. Они не были добрыми, эти видения, и они так же разрушали мозг, как недостаток морфина разрушал и корежил тело. Теперь Пиночет больше не был диктатором – скорее безвольной агонизирующей жертвой.
Ему виделись кошки – разноцветные пушистые твари. Синие, зеленые, крытые фиолетовой и оранжевой шерстью. Их глазницы были темны и стеклянисты. Они ходили по комнате, задерживались в темных углах и раздражали глаза Пиночета своей яркой окраской. И была еще и черная кошка! Крупная тварь с агатовым мехом и красными глазами. Этой неинтересно было гулять, она стремилась забраться Пиночету на грудь и спокойно там вздремнуть. И каким-то образом тот знал – как только ей это удастся, его дыхание остановится, и он покинет этот окрашенный в два цвета мир. Учитывая его нынешнее состояние, это было не так уж плохо, но воля к жизни все еще оставалась в глубинах измученного тела, и Пиночет раз за разом отгонял от себя бесовскую тварь, марая руки о ее липкий, пахнущий мускусом мех.
Стрый ворочался где-то рядом, непонятно где, размеры комнаты исказились, больше того – они непрестанно менялись, то раздуваясь до размеров банкетного зала, то оставляя Пиночета запертым с кошками в тесной пахнущей пылью каморке.
– Мама... – стонал Стрый, – маамаа... – полускулеж-полумяв, но тут и так хватает кошек.
– Заткнись, Стрый! – прошипел Пиночет. – Заткнись, заткнись, заткнись!!! – слова выдавливались с трудом, а тут и кошка, выбрав момент, проскользнула совсем близко и с булькающим мурлыканьем попыталась взобраться на грудь. Пиночет завопил, замолотил вяло руками и отогнал мерзкое создание.
Напарник так и не замолк, он находился в собственном мире, более простом и примитивном, нежели у Пиночета, но при этом ничуть не менее страшном. К нему пришла его мать. Мать, что так часто наказывала Стрыя в детстве и в конце выгнала его из дому за то, что он явился туда под балдой и, весело хихикая, разбил все стекла у единственного в семье Малаховых книжного шкафа. Не стоило это делать, ох, не стоило, и возмездие не заставило себя ждать. Пусть он даже сбежал сюда, к Пиночету, его все равно настигло чувство вины. А вот теперь и маманя явилась – невысокая, сгорбленная, с розгой в руке.
– Разбил все стекла, – печально сказала она, – все до единого.
– Нет, – причитал Стрый, – не надо, я... я оплачу...
– Оплатишь? – спросило видение и хищно ухмыльнулось. – Да ты же всегда на мели. Куда уходят все твои деньги?
Стрый заплакал, наблюдая, как розга поднимается вверх. Закричал надтреснуто, когда она опустилась, с резким звуком рассекая воздух.
Сколько продолжался этот жуткий аттракцион боли? Время потеряло свое значение еще в самом начале пути. Сейчас ничего не имело значения, кроме собственных ощущений, и может быть, морфина. О да, морфин – это единственное, что подарило бы сейчас спасение.
Под утро случилось страшное – кошки мутировали, покрылись колючей и дурно пахнущей чешуей, их глаза вытянулись и теперь болтались на тонких прутиках, как у насекомых. Зубы стали длиннее. Тварей стало куда труднее отпихивать, потому что теперь уже не только черная пыталась забраться несчастной жертве недостатка морфина на грудь. Пиночет так увлекся этим занятием, что не сразу понял, что Стрый с соседнего матраса разговаривает уже не с мамочкой, а с кем-то другим.
– Ты кто? – спрашивал он у темного угла. – Ты зачем пришел? Зачем пришел?
«Дурак ты, Стрый, – подумал Пиночет. – Что там может в углу быть? Здесь ведь только я... и кошки».
А потом он заметил, что угол и вправду не пустой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143