Слезы хлынули сами собой. В двух шагах рядом, хрипя, прощался с жизнью Босх, но его было не жаль. Так же, как и изуродованного Рамену. Было жаль лишь напарника, с которым сроднился больше, чем сам думал.
Хоноров оторвался от земли и близоруко вгляделся в лицо неторопливо идущего Дивера.
– Все? – спросил он.
– Да, все, – кивнул тот, – можешь вставать, из них почти никто не выжил.
– Нет! – с маниакальной уверенностью произнес Евлампий, воздевая в хмурое небо указующий перст. – Еще не все! Не все.
– О чем ты... – начал Дивер, и тут самый младший из них, Никита Трифонов, пронзительно закричал:
– Назад! Идите назад!!!
Дивер отшатнулся. А потом, повернувшись, неуклюже побежал к огневой позиции. Было от чего – со стороны Последнего пути наплывал бесформенный хлюпающий ужас, который из всех присутствующих узнали только Василий и сам Хоноров. Последний вскрикнул, вскочил и, шатаясь, побежал.
– Нет! – крикнул Мельников. В перестрелке ему зацепило ногу, несильно, но болезненно, и сейчас он изрядно хромал. – Не беги! Ты должен бороться! Вспомни, почему ты его боишься! Вспомни об этом!!!
Хоноров приостановился, обернулся, но тут бесформенный кошмар нагнал его и вдавил воняющей тушей в асфальт. Заячий крик первого теоретика Исхода потонул в громогласном реве чудовища. Ноги Евлампия дергались и брыкали воздух.
– Вспомни! – кричал Мельников, но уже без особой надежды.
Рев прекратился, и полупрозрачная туша слезла с замершего беглеца, а потом стала таять и растворяться в воздухе, как медуза, которую в разгар пляжного сезона положили на раскаленный камень. Евлампий неуверенно поднялся и глянул на стоящих в отдалении людей.
Пустыми глазницами.
– О! – сказал Белоспицын. – Это же дурдом!
– Что же ты, Колян? – молвил Малахов, глядя в лицо навеки упокоившегося друга детства. – Как же так получилось, а?
– Монстр исчез, – сказал Васек. – Значит, вот как еще можно избавиться от своего страха: просто дать произойти самому худшему.
– Он, что боялся ослепнуть? – спросил Дивер.
– Выходит, что так.
Глядя вдоль улицы страшными, полными запекшейся крови глазницами, Хоноров вопросил:
– Он ушел, да? Монстр ушел? Да снимите вы с меня эту повязку.
– Спокойно! – крикнул Дивер. – Спокойно, Евлампий, все по порядку.
– Он был очень хорошим! – дрогнувшим голосом сказал Стрый подошедшим. – Его все считали жестоким. Даже дали дурацкое прозвище, да. А он притворялся, понимаете, он просто притворялся!
– Эй, а где еще один? – вдруг удивился Влад. – Мы же четверых застрелили. А здесь только трое...
От него отмахнулись. Было не до того.
Любопытные глядели сверху на три трупа, на сидящего на асфальте плачущего человека, на подходящих победителей, на одинокого слепца, который, расставив руки, что-то спрашивал тонким, вздрагивающим от ужасной догадки голосом. И, насмотревшись, отворачивались от окна с философским замечанием: чего только в жизни не бывает!
Маленькая локальная трагедия, бесплатный театр для окружающих, воспоминания о котором будут уже послезавтра смыты потоком серого быта.
Но, возвращаясь домой в этот странный и страшный день, Влад Сергеев вдруг подумал: некоторые люди прилагают усилия, чтобы вырваться из дурманящего плена серого быта. А он, наверное, будет первым человеком, который столь же страстно хотел бы в него вернуться. И не он один.
Перееханный локомотивом чудес, маленький отряд многое бы отдал, чтобы нырнуть в этот приземленный быт с головой.

5

– Бред! – сказал Мартиков три дня спустя.
– Колдовство! – сказал Белоспицын. А Никита Трифонов грустно кивнул, соглашаясь и с тем и другим. Странным он был ребенком – мрачным, неулыбчивым, не по-детски вдумчивым, но верящим всему, что попадалось ему на глаза. Влад сказал, что его поведение – следствие психической травмы, случившейся при Исходе матери, и хорошо, что это вообще не закончилось полным аутизмом. Трифонов периодически удивлял взрослых своими странными откровениями и вопросами, на которые у остальных не находилось ответа, даже у эрудированного Влада.
Однако поймать волков предложил именно Никита.
– Да откуда ты знаешь, что они еще в городе? – спросил Влад.
– Они не могут уйти. Они ждут, как и мы.
– Выходит, и тварь бессловесная тоже мучается, – произнес Степан Приходских, – хотя они-то за что?
В этот день с утра прошел первый снег. Кружился, падал мелкими колкими снежинками на притихшую землю. Покрыл улицы тонким белесым налетом, и вот уже время к трем дня, а он все не собирался таять. И это – в конце сентября. Ломающий голову над капризами погоды Владислав, в конце концов, не выдержал и обратился к Никите, ощущая при этом жуткое смущение: это ведь Трифонову полагается спрашивать, почему вода мокрая, а снег холодный, а не ему – окончившему с красным дипломом солидный институт в далекой Москве. Но когда логика пасует, начинаются суеверия и фантазии, и страшные сны пятилетнего ребенка кажутся полными мрачных и неопровержимых пророчеств.
– Они любят тепло, – просто сказал Никита.
– Тепло? Какое же тепло – снег вон сыпет?
– Они любят тепло и поэтому утянули его к себе. Теперь у них весна, а у нас холод.
– Да кто Они?
Но Никита только покачал головой. Короткий и ясный ответ крутился на языке, но сказать он его не мог: мать говорила, что никто не поверит вычитанным из детской книжки глупым страхам.
На следующий день после очередного побоища на Школьной улице Павел Константинович Мартиков очнулся, стоя посередине пустой комнаты в квартире Александра Белоспицына с широко разведенными руками и скрюченными в суставах пальцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143