Тебе только надо выбрать, под чьими именно. В тебя попадут ОНИ, наша дичь, или тебя пристрелим МЫ. А это позорно – так умереть, Стрый. Позорно. Пустите его вперед.
И Стрый получил пинок, который продвинул его в передовой отряд.
На выходе с заводской территории их поджидала батальная картина – золотистая россыпь гильз, росчерки пуль на стенах. Все было довольно свежим.
– Это что? – спросил Рамена. – Воевали, что ли?.
– Курьеры разбираются, – ответил Босх, – эх, кабы не Исход, ходили бы они все подо мной.
– Чую! Чую! Чую! – страстно молвил Хоноров в дневную прохладу.
– Чуешь? Веди.
И они пошли – угрюмая собранная группа, от которой шарахались редкие прохожие.
Стрый медленно шел впереди, бледнел, под глазами обозначились темные круги. Он, кажется, начал понимать, что за роль отвел ему начальник. Пиночет нервно поглядывал на товарища. Тот не выглядел так плохо с тех пор, как они перестали закидываться морфином.
Разом пришло воспоминание: он и Малахов, еще совсем мальцы, лет по девять, пугают соседских голубей. У соседа были хорошие голуби, породистые, вот над ним и решили подшутить, выпустив птичек без ведома хозяина. Голуби шарахаются, хлопают крыльями, а вокруг замечательный летний денек, все в зелени, откуда-то издалека доносится музыка.
Николай даже приостановился, зябко передернул плечами в утреннем сумраке. Когда он последний раз видел солнце? Давно, не вылезали совсем из пещер, вон бледные все, как покойники.
А вот птицы взлетают одна за другой в ослепительно-голубое, с несколькими точеными облачками, небо. Хлопают крылья, и Стрый, тогда еще Жека Шустрый, довольно хлопает в ладоши – совершенно детский жест, а ведь они уже не дети. Они взрослые. И Николай ловит одного голубя и говорит: «Эй, Шустрый!» Стрый оборачивается – и улыбка его гаснет. Он понимает, что собирается делать его друг. Понимает и пугается. Трус, Стрый, трус, и всегда таким был. Птица бьется в руке, но только первое мгновение – ее шея слишком тонка и хрупка, так что даже детская рука может переломать в ней косточки. Что Николай и делает, и даже слышит глухой щелчок, словно сломалась сухая ветка. Он улыбается. А Стрый не улыбается, он плачет, ему обидно и жалко голубя одновременно. «Злой ты, Колька, – говорит будущий напарник. – Злой, как Пиночет». И уходит в слезах, а Николай Васютко остается с мертвым голубем в руках.
Да, так оно и было. Легкая улыбка тронула губы Николая, взгляд невидяще смотрел вдоль мрачной, замусоренной улицы. Рядом шагал Босх – лицо каменного истукана и глаза такие же, глянет – раздавит. И Кобольд, мерзкий чернявый коротышка – шакал двуногий.
«Что я здесь делаю!» – вдруг подумал Васютко, перед внутренним взором которого все еще стояла картинка того теплого, сгинувшего много лет назад дня. Тогда все было так хорошо, так просто и ясно, и не было этой липкой трясины, собачьей жизни, что привела его и Стрыя в ряды этой крошечной апокалиптичной армии, идущей убивать других людей. Убивать потому, что так сказал человек в плаще. Человек, который, как все яснее становилось Николаю, скорее всего и не был человеком. А Стрый идет впереди в качестве живого щита – Босх не привык ценить людей. Ему наплевать на чужие жизни. Ничего не скажешь – знал Плащевик, кого набирать в свою команду.
И Николай ускорил шаг, обогнал Босха и Кобольда и стал шагать подле Стрыя. Тот полуобернулся к нему и, как показалось, глянул благодарно.
Босх и компания приближались к школьному микрорайону по Верхнемоложской улице, не подозревая, что группа их потенциальных жертв движется параллельно им по Последнему пути, название которого на глазах обретало зловещий смысл.
И, в отличие от своих убийц, группа Дивера сейчас была настроена лишь на спокойный отдых.
До места, где двум отрядам было суждено столкнуться, оставалось совсем немножко – два пустых, ледяных, продуваемых всеми ветрами квартала. Скрюченная водяная колонка на перекрестке улицы Стачникова и Последнего пути была проржавевшей вехой на пути идущих к ней людей.

3

Страшные сны замучили Никиту Трифонова. Собственная кровать перестала казаться надежным и покойным убежищем. Теперь он смотрел на нее, как на липкую черную паутину, только и ждущую, чтобы схватить зазевавшуюся жертву в свои пахнущие пылью объятия. Трифонов стал спать на полу, но легче не стало, ему мнились змеи – разные, длинные и короткие, зеленые, серые, черные, пестрой кислотной расцветки. Спастись от них можно было лишь на кровати. А там все начиналось сначала.
Мать ушла и больше не вернулась. Он провел много времени, говоря себе, что с ней все в порядке – просто она устала и слишком испугалась. Просто ушла из города, оставив его, Никиту.
А правда нахально пряталась в голове, скрываясь до времени за ширмой лживых самоуспокоений, а потом, в самый темный и сумрачный час, выползала на свету во всей своей ужасающей красе. Мать не просто ушла, она Изошла.
То, что матери больше нет, он понял, заглянув с утра в ее комнату – пустую, чисто выбеленную комнату с пылью по углам. Исчезла вся мебель, цветастые занавески с окон, ее любимая ваза. И даже пятно канцелярского клея, который она разлила подле окна много лет назад и которое не стиралось никаким порошком – и то пропало. Исходящие не оставляли за спиной ничего.
Сколько Никита стоял на пороге пустой комнаты, прежде чем до него через боль потери докатилась горькая истина? Он не знал, да и не хотел знать.
Никита Трифонов остался совсем один в этом холодном неуютном мире. Только он, город и шумные соседи сверху. Но туда он пойти боялся, мать учила не доверять посторонним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143