Что, если ты, встав перед горожанами эпохи Крота, сообщил бы им, что они живут в темном и тесном мире? Что они заточены в пещеру? Ты думаешь, они захлопали бы в ладоши и принялись бы тебя хвалить? Ты полагаешь, они были бы благодарны тебе за эти сведения? Нет. Они с презрением отвернулись бы от тебя как от глупца или осудили бы тебя как обманщика.
Вы поступаете именно так.
Мы не считаем тебя глупцом, и ты еще не осужден. А что касается обмана — возможно, тут всего-навсего самообман.
Вы хотите сказать, что я сошел с ума. Что ж, спасибо.
Нет. Ты утрируешь. В некотором смысле мы сочувствуем тебе.
Я не прошу у вас сочувствия. И, думаю, в нем не нуждаюсь. Я хочу одного — честного суда. Мне было сказано, что я измыслил свое путешествие в мир Крота, чтобы завоевать доверие. Какое там доверие! Вот я стою теперь перед вами и, возможно, скоро буду признан виновным. Меня упрекали, говоря, что я все это выдумал ради подкрепления моих прежних домыслов о наших предках. Но можно ли было выдумать тот мир, что я описал?
Мир внутри нашего мира, под нашим миром. Это непредставимо.
Я рассказал вам об ужасе, который объял меня в пещере, и я признался в своем замешательстве. Ранее я полагал, что они молились звездам, сотворенным ими самими, — но они их едва замечали. Я полагал, что они боялись тьмы, которую создало время, — но они наполнили ее источниками света. Я думал, что они исповедовали культ силы и власти, — но они час за часом просто болтали друг с другом обо всяких пустяках. Разве такое могло мне пригрезиться? Когда я заговорил с их душами, сами эти несчастные голосишки стали для меня откровением; они задавали мне вопросы, но я не смел отвечать, боясь вселить в них ужас. Зачем я стал бы измышлять все это? Чтобы горожане встретили меня дружным смехом? Говорю вам: мир, который я видел, — подлинный.
Ты утверждаешь, что они были скованы этим… временем, которое и существовать-то не существовало. Выходит, они отдали себя в рабство понятию, которое сами же изобрели? И ты думаешь, мы этому поверим?
Я…
Ты говоришь, что они не обожествляли своих звезд. Так какого же бога они почитали?
Тут дело не в…
У них не было бога. Люди эпохи Крота верили, что живут в материальном мире. Так?
Так.
И, зная, что материя конечна, они решили не обожествлять время и звезды, а стать покорителями вселенной. Они объявили себя независимыми людьми, будучи между тем рабами инстинкта и внушения. Они провозгласили свободу слова, верований и убеждений, но подлинно свободными никогда не были. Все это мы выводим из твоего рассказа.
Вы говорите о рабском инстинкте, но я увидел энергию и радостное возбуждение. Возможно, вы правы, утверждая, что они стремились покорить окружавший их материальный мир, — но из этого стремления проистекало их ощущение прогресса.
А ощущение священного? Почему они были его лишены?
Они в нем не нуждались! Они верили, что их судьбы — в их руках, и поэтому были воистину свободны. Окиньте теперь взглядом ваши собственные жизни. Они пусты — пусты потому, что вы желаете изгнать из них всякую осмысленность. Вы полагаете, что смысла не существует.
Неверно. Мы знаем, что смысл — это мы сами. Слушание окончено. Пусть об этом возвестят колокола.
40
Мадригал. Ты была на слушании?
Сидония. Разумеется. Очень занятно было! Платон и хранители стояли друг против друга на холмах, а мы сидели промеж них на обоих берегах Флита.
Мадригал. Орнат сказал мне, что слышал голоса хранителей, стоя на мосту. Очень звонкие, сказал, голоса. Очень выразительные. Он слышал и ропот горожан.
Сидония. Некоторые устали. Я принесла с собой лежанку, зная, что это протянется долго. Как сказал один горожанин, мы могли, пока длилось слушание, ненароком вступить в новую эпоху. Сам Платон рассмеялся от этих слов.
Мадригал. Но Платон, конечно же, городит чушь? Ведь нет ни верха, ни низа. Ни внешнего, ни внутреннего. Ничто существующее не укрыто от человеческого взора.
Сидония. Да, вероятно. Но Платон всегда был горазд на неожиданности.
Мадригал. И как, интересно, он смог бы влезть в этот подземный мир Крота, имеющий всего три или четыре измерения?
Сидония. Пришлось бы сплющиться. Почему ты смеешься?
Мадригал. Слыхала, как Искромет забавно рассказывал?
Сидония. Нет.
Мадригал. Он шел к храму, чтобы исцелиться, и встретил Платона. Знаешь, что Платон ему сказал? «Чем стремиться к излечению, Искромет, лучше бы ты исследовал свою болезнь и постарался поумнеть от страдания».
Сидония. Я думаю, Искромет нашел, что на это ответить?
Мадригал. Конечно. Он сказал ему: «Ты, Платон, возможно, считаешь себя умным-преумным человеком. Да, ты всегда таким был — с тех самых пор, как мы познакомились на церемонии наречения имен. Но порой создается впечатление, что ты не знаешь ничегошеньки».
Сидония. А что Платон?
Мадригал. Пустился в пляс.
Сидония. Что?
Мадригал. Пустился в пляс, топоча по земле. А потом ответил как-то по-особенному, нараспев. «Искромет, — пропел он, — твой свет по-прежнему искрится, но видеть ты не видишь. Я умен как раз потому, что ничего не знаю».
Сидония. Вот уж необычайное заявление! И тем не менее, имея дело с Платоном, я уже как-то привыкла к необычайному.
41
Сидония. Я обеспокоена из-за тебя. Кажется, ты потерян для нас.
Платон. Имеет ли это значение?
Сидония. Но ты в своих доводах многое упускаешь. Наш мир мягче, чем ты готов признать. Знаешь, например, что я делаю, когда я одна? Плыву в нежном потоке моих сновидений, и порой мне сопутствуют ангелы.
Платон. Ты им что-нибудь говоришь?
Сидония. Нет. Они шепчут мне, но понять их я не могу.
Платон. Они сопутствуют нам с тех пор, как возник мир, но по-прежнему могут только шептать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28