Красноватые вспышки молний мелькают среди россыпи звезд над верхушками мачт. Холодный ветер гудит в туго натянутых парусах, и судно дрожит все до самого киля, а насквозь промокших матросов на палубах трясет от холода, пронизывающего до мозга костей. Не успеет один шквал пронестись и сгинуть где-то в восточной стороне неба, как на западе над горизонтом уже мелькает край другого, -- и летит стремительно, бесформенный, похожий на черный мешок, полный ледяной воды, который вот-вот лопнет над вашей обреченной головой. У властителя океана настроение изменилось. Каждый порыв его прежде был согрет жаром сердца, пылающего гневом, теперь же холодом веет из груди, замороженной внезапной переменой чувств. Владыка Запада уже не слепит людям глаза и не гнетет душу страшным своим вооружением из туч, туманов, дождя и волн, а презрительно колотит вас по спине ледяными сосульками, так что из утомленных глаз текуг слезы, а измученное тело дрожит самым жалким образом. В каждом настроении этого самодержца есть свое величие -- и каждое одинаково тяжело обрушивается на нас. Но северо-западный ветер деморализует моряка не в такой степени, ибо между шквалами града и снега, которые он приносит с собой, видна даль, путь впереди.
Видеть! Видеть! -- вот чего жаждет моряк, как и все слепое человечество. Каждая душа в этой бурной и омраченной тучами жизни страстно хочет видеть ясно путь впереди. При мне один сдержанный и молчаливый моряк, никогда не обнаруживавший, что и у него есть нервы, после трех мучительных дней в море при сильном шторме, воскликнул с тоской:
-- О господи, хоть бы что-нибудь разглядеть, наконец!
Мы только что сошли на минутку посовещаться в каюту, где на липком и холодном столе под коптящей лампой была разложена большая мокрая белая карта. Склонившись над этим немым и верным советником моряка, упершись одним локтем в берег Африки, а другой поставив где-то вблизи мыса Гаттераса (то была общая карта морских путей Северной Атлантики), мой шкипер поднял обветренное, давно небритое лицо и посмотрел на меня не то сердито, не то ища сочувствия. Мы вот уже с неделю не видали ни солнца, ни луны, ни звезд. Испуганные яростью Западного Ветра, небесные светила попрятались где-то, а за последние три дня, как записано было в моем судовом журнале, юго-западный ветер из свежего стал резким, а затем и штормовым.
Мы со шкипером расстались: он пошел опять на палубу, повинуясь таинственному зову, который, кажется, всегда звучит в ушах командира судна, а я поплелся к себе в каюту со смутным намерением вписать слова "Погода очень бурная" в немного запущенный мной бортовой журнал, но, передумав, забрался на спою койку, как был, в сапогах и шапке (это не имело значения, на койке все было насквозь мокро, так как накануне вечером сильной волной залило иллюминаторы в кормовой части судна), чтобы полежать часок в кошмарном состоянии между бодрствованисм и сном -- это у нас называлось отдыхом.
Юго-западное направление Западного Ветра -- враг сна, и даже полежать не даст ответственным людям на судне. После двух часов беспорядочных, бесплодных, похожих на бред размышлений обо всем на свете я вдруг вскочил и, выйдя из темной, залитой водой, разоренной каюты, стал взбираться на палубу. Владыка Северной Атлантики под покровом густого тумана все еще угнетал, тиранил свое царство и колонии до самого Бискайского залива. Ветер был так силен, что, хотя мы шли под под ним со скоростыо приблизительно десять узлов в час, он упорно гнал меня на передний край кормы, где стоял мой шкипер.
Ну, что вы скажете? -- крикнул он мне.
Сказать я мог бы только одно: что мне, как и ему, здорово надоела вся эта история. Методы управления, которые великому Западному Ветру угодно по временам применять в своих владениях, не могут быть по вкусу человеку мирному, уважающему законность и склонному делать различие между добром и злом даже наедине со стихиями, для которых, конечно, существует только одно мерило и один закон: сила.
Но я, разумеется, не сказал ничего, ибо для человека, зажатого между своим капитаном и великим Западным Ветром, молчание -- наиболее безопасная форма дипломатии. К тому же я хорошо изучил моего капитана. Его вопрос вовсе не означал, что он интересуется моим мнением. Капитан судна всегда стоит перед тронами ветров, властителей морей, и ловит малейшее их дыхание. Поэтому у него своя особая психология, имеющая для судна и всех людей на судне не меньшее значение, чем капризу погоды. Для нашего шкипера, несомненно, ни мое мнение, ни мнение кого бы то ни было на судне не стоило ломаного гроша. Я догадывался, что он уже начинает терять терпение и вопрос его был просто попыткой выудить из меня какой-нибудь совет. Он больше всего в жизни гордился тем, что никогда не упускал возможности направить судно по ветру, как бы грозен, опасен и буен ни был шторм. Подобно людям, которые с завязанными глазами мечутся в поисках какого-нибудь пролома в заборе, мы заканчивали блестящий по своей быстроте рейс с другого конца света и мчались к Ла-Маншу при таком шторме, какого я не видывал до тех пор. Психология нашего шкипера не позвочила ему остановить судно при наличии попутного ветра -- во всяком случае, не по собственной инициативе. Однако он сознавал, что нужно поскорее что-нибудь предпринять, и хотел, чтобы инициатива исходила от меня, чтобы я предложил какой-нибудь выход, а он потом, когда беда минет, будет иметь право критиковать мой совет с обычной своей беспощадностью и свалить вину на меня. Надо отдать ему справедливость: такого рода самолюбие было его единственной слабостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57