Я сказала, что пойду переодеться, и велела через десять минут быть около конюшни.– Только не задерживайтесь, – попросила она.Всю дорогу до Каррефура Женевьева молчала. Я знала, что она боялась этих визитов и в то же время никогда не могла от них отказаться.Когда мы добрались до места, мадам Лабисс уже ждала нас на пороге.– Ах, мадемуазель, – воскликнула она, – я так рада, что вы приехали!– Он очень плох? – спросила я.– Еще один удар. Морис нашел его в плачевном состоянии, когда относил завтрак. Доктор уже был, и тогда я послала за мадемуазель.– Вы хотите сказать, что он... умирает? – спросила Женевьева глухим голосом.– Трудно сказать, мадемуазель Женевьева. Он еще жив, но очень плох.– Мы можем сейчас пойти к нему?– Да, конечно.– Не оставляйте меня, – взмолилась Женевьева.Мы вошли. Старик лежал на соломенном тюфяке, и мадам Лабисс постаралась устроить его поудобнее. Она накрыла его пледом, принесла в комнату маленький столик и стулья. На полу даже появился ковер. Но голые стены, единственным украшением которых служило распятие, и скамеечка для молитвы по-прежнему делали комнату похожей на монашескую келью.Старик лежал, откинувшись на подушки. Жалкое зрелище: глубоко запавшие глаза, резкие морщины с обеих сторон длинного носа. Он был похож на раненую птицу.– Месье, пришла мадемуазель Женевьева, – прошептала мадам Лабисс.В его лице что-то изменилось.– Внучка...– Да, дедушка, я здесь.Старик кивнул, и его взгляд остановился на мне. Я не была уверена, что он видел левым глазом, – таким тот казался неподвижным и мертвым, но правый был еще живым.– Подойди, – попросил старик, и я подвинулась ближе к его ложу. Казалось, он остался этим доволен. – Франсуаза, – начал он.Тогда я поняла, что он принимает меня за мать Женевьевы.– Все хорошо. Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала я.– Не надо... – бормотал он. – Осторожно. Следить...– Да, да, – произнесла я как можно ласковее.– Ты не должна была никогда выходить замуж... за этого человека. Я знал, что это было... ошибкой...– Все в порядке, – успокаивающе уверяла я его.Однако лицо старика по-прежнему искажала гримаса страдания.– Ты должна... Он должен...– Ох, мадемуазель, – прошептала Женевьева, – я больше не вынесу этого. Он бредит и не понимает, что я здесь. Может, мне лучше выйти?Я кивнула, и она вышла, оставив меня в этой странной комнате наедине с умирающим человеком. Я увидела, что он не заметил исчезновения внучки и почувствовал от этого облегчение. Казалось, старик делает над собой большое усилие.– Франсуаза, держись подальше от него. Не позволяй ему...– Почему? – спросила я. – Почему держаться подальше от него?– Такой грех... такой грех... – простонал он.– Вы не должны так истязать себя, – возразила я.– Возвращайся сюда... Уходи из замка. Там только погибель и несчастье... для тебя.Такая длинная речь, казалось, совсем истощила его. Он закрыл глаза, а я была напугана и расстроена, ибо поняла, что старик сказал мне нечто очень важное.Внезапно он открыл глаза.– Онорина, ты так прекрасна. Наш ребенок... Что с ней будет? О, грех... грех...Тут силы совсем оставили его. Я подумала, что он умирает, и бросилась к двери позвать Мориса.– Конец уже близок.Морис взглянул на меня и кивнул.– Мадемуазель Женевьева должна быть здесь.– Я пойду и приведу ее, – сказала я, радуясь возможности покинуть комнату умирающего.Глубоко опечаленная, я шла по коридору. Да, смерть была совсем близко. Я чувствовала ее. Но меня угнетала одна мысль: как могла бедная Франсуаза быть счастливой в этом мрачном доме, в котором даже смеяться считалось большим грехом. Как она, должно быть, обрадовалась, когда ей представилась возможность сбежать в замок!Я дошла до какой-то лестницы и, остановившись у нижней ступеньки, стала смотреть наверх.– Женевьева, – тихо окликнула я.Никакого ответа. На лестничную площадку выходило окно, наполовину закрытое плотными шторами, которые совсем не пропускали свет. Так они, вероятно, всегда и были полуопущены, подумала я. Я приподняла их и посмотрела в окно на совершенно запущенный сад, надеясь увидеть Женевьеву там и подать ей знак возвращаться в дом. Но девочки в саду не оказалось.Тогда я снова окликнула ее и, когда мне снова никто не ответил, стала подниматься по лестнице.Со всех сторон на меня наваливалась царившая в доме тишина. Я решила, что Женевьева скорее всего спряталась в одной из комнат, чтобы быть подальше от умирающего, ибо не могла вынести самой мысли о смерти. Она всегда стремилась избегать того, что считала слишком тяжелым. Возможно, в этом и была причина всех ее проблем. Мне придется попытаться убедить ее в том, что если чего-то боишься, то лучше всего заставить себя посмотреть опасности прямо в глаза.– Женевьева, – позвала я. – Где вы?Я открыла какую-то дверь и оказалась в спальне с такими же полуспущенными портьерами на окне, какие я уже видела на лестничной площадке. Я закрыла дверь и открыла другую. Этой частью дома не пользовались, наверное, уже многие годы.Еще один пролет лестницы, и я подумала, что он, должно быть, ведет в детские, которые обычно располагались в верхней части дома. Не думая о том, что в данный момент происходит в комнате внизу, я начала размышлять о детстве Франсуазы, о котором я уже читала в книжечках, которые одну за другой выдавала мне Нуну. Мне вдруг пришло на ум, а не приходилось ли Женевьеве слышать в этом доме рассказы о детстве ее матери? В таком случае, если она захотела спрятаться, то направилась бы в детскую. Я была уверена, что найду ее там, здесь, наверху.– Женевьева! – позвала я более громким голосом, чем раньше. – Вы здесь?Никакого ответа. Только слабый отзвук моего собственного голоса разнесся как призрачное эхо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109