– Еще какое-то время. Ян прикусил губу.
– Не должно ли это означать, мадам, что вы снова хотите предаться любви?
Таунсенд беззастенчиво прижалась к нему своим теплым стройным телом. – Да, именно так, – ответила она. – У вас есть возражения?
Ян обнял ее за бедра, посадил к себе на колени и склонил к ней свое красивое лицо.
– Нет, – хрипло ответил он.
Опустив голову Таунсенд на сгиб своей руки, он поцеловал ее долгим, медленным поцелуем, от которого она задохнулась, а потом, чуть отстранившись, прошептал у самых ее губ:
– Ты убедишься, малышка, что я крайне редко отклоняю столь соблазнительные предложения.
– Только, если они исходят от меня, – предостерегающе произнесла Таунсенд.
– Разумеется, – услышала она в ответ, и сердце ее замерло от хищной улыбки на его прекрасном лице.
21
Это лето с его дремотными днями и длинными безлунными ночами получило название лета Великого страха. Потому что каждый француз думал о том, что крестьяне находятся на грани бунта, подстрекаемые слухами, невежеством и возрастающим беспорядком. Местные мятежники, по мере усиления жары, становились все многочисленнее; крестьяне похрабрее штурмовали замки феодалов, чтобы грабить, жечь и уничтожать древние земельные архивы. К середине августа в провинции Анжу и Мен уже полыхали пожары. Существовавший несколько столетий стекольный завод в Бак-каре был разрушен, а вековые деревья в лесу Сен-Жермен пошли на дрова. Местная администрация была парализована, а король, к которому обратились за помощью, ответил, как всегда, что бессилен что-либо сделать.
Однако в очаровательной долине Лауры дни проходили в безмятежном спокойствии. В деревнях царила тишина, жатва благополучно закончилась. В этих местах между горожанами, крестьянами и дворянами не существовало особой вражды. Большинство богатых землевладельцев, таких, как Боревезы – бывшие владельцы Сезака, либо давно отказались от своих феодальных прав, либо, как граф де Грив, возвращали крестьянам значительную часть получаемых податей.
«Тем не менее было бы глупо с моей стороны считать , что нет повода для беспокойства» , – писала Таунсенд родителям в ответ на их недавнее письмо, в котором они настоятельно убеждали ее и Яна вернуться в Англию. – «Мы слушали вчера , что в Дофинэ были разграблены и сожжены дотла два замка , и говорят , что королевский чугунолитейный завод в Эльзасе разрушен толпой , вооруженной пушками. Но это отдельные эксцессы , и Ян считает , что только что созданная Национальная гвардия вскоре наведет порядок. Его зять назначен командиром парижской городской гвардии , и он уверяет нас , что людей можно убедить сложить оружие , и Национальное собрание намерено обратиться с воззванием на этот счет. В сущности...»
Она подняла голову, и перо застыло над письмом. В сущности, ей не хотелось ехать домой. Пока еще нет. Ей хотелось, чтобы это длилось вечно. Никогда в жизни не была она так счастлива. И в самом деле, перед глазами Таунсенд, когда набирало силу лето Великого страха, были не бунты, не феодальное рабство и убийства, а зреющие виноградные лозы Сезака, ясное небо и река, катившая по их владениям свои чистые и глубокие воды.
Она понимала, что просто закрывает глаза на все происходящее во Франции, притворяется, будто за стенами Сезака ничего не существует, но этого она в письме не написала. Не хотела пугать родных, дать им понять, что она отгоняет от себя мысль об опасности. Ей хотелось сохранить в памяти эти несколько драгоценных дней, которые, если смотреть правде в глаза, могут очень скоро закончиться. Она столько вынесла, что поняла: Таунсенд прежних дней и счастливые дни девичества безвозвратно ушли. Но, молодая, охваченная своей первой, всепоглощающей любовью, она сейчас думала лишь о том, как строить жизнь для себя и Яна, ничто другое ее не интересовало.
«Я учусь виноделию» , – писала Таунсенд, – решив, что сложные вопросы лучше отложить или вовсе оставить без ответа.
«Вас удивит , отец , как легко мне понять это теперь , после наставлений , полученных от вас и Париса относительно винокуренного завода в Бродфорде. По правде говоря , перегонка лавандового масла намного сложнее , чем выжимание сока из винограда и превращение его в вино. И должна вам признаться , что у меня великолепный учитель».
– Ты и вправду так считаешь?
Это был Ян. Положив руку ей на плечо, он склонился, чтобы прочесть написанные ею строки. Он только что вернулся с полей, и Таунсенд ощущала чистый запах пота и кожи, земли и воздуха, пропитавший его одежду. И слегка шевельнулась, когда его загорелая щека коснулась ее щеки.
– Ты поел? – спросила она, обернувшись. Его похожие на темные сапфиры глаза впились в нее.
– Нет. Но должен сознаться, что жажду сейчас отнюдь не ужина. На шее Таунсенд забилась жилка.
– Вот как? – выдохнула она.
Он отнял у нее перо, отложил в сторону, сжал руками ее локти и поднял ее со стула. Лучи предвечернего солнца потоком лились в высокие окна за их спиной, когда он откинул назад ее голову и поцеловал.
– Приласкай меня, – прошептал он, оторвавшись на миг от ее губ.
Она чуть было не расхохоталась.
– Опять?
– Это было страшно давно, – возразил он. – Несколько дней назад.
– Часов, – поправила она. – И убеждена, что мысль об этом возникла у тебя в ту минуту, как ты переступил порог.
В действительности было иначе. Желание вспыхнуло в нем, когда он вошел в гостиную и застал Таунсенд за письменным столиком, увидел спадавшие на спину небрежно заплетенные золотые косы и сосредоточенно наморщенный гладкий лоб. И в особенности, когда наклонился прочесть, что она пишет, и ощутил свежий запах ее тела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109