Таунсенд тихонько всхлипнула и закрыла глаза, сидя неподвижно, пока Китти расчесывала тяжелые пряди ее волос. Только одна она знала то, чего весь Париж не знал: Ян Монкриф всего лишь великолепный актер, такой светский, такой искусный в своем деле, что никто не заподозрит, что его брак с ней был на самом деле отчаянной ложью.
Таунсенд отказывалась быть частью этого обмана дальше. Отпустив Китти, она медленно подошла к кровати.
Все не было бы так ужасно, думала она, если бы Ян постарался загладить то, что произошло между ними в Грейсвенде. Если бы пришел к ней и признался, что хотя и женился на ней из-за приданого, но с тех пор понял, что они подходящая пара и в нем появилось нежное чувство к ней, что, несмотря на неудачное начало, он не мыслит своей жизни без нее. Вместо этого он совершенно отдалился от нее и разделявший их холод более всего ранил Таунсенд, убедительно показывая, как глупо с ее стороны надеяться на примирение.
Поэтому она решила назавтра отправиться в Британское посольство и оформить передачу Сезака и всего, что ей принадлежит, своему мужу. Затем она вернется в Бродфорд и проведет остаток жизни, помогая Парису управлять мельницей и фермами, воспитывать его детей, когда он женится. А тем временем она уговорит отца употребить свою удивительную способность убеждать на то, чтобы пэры в Парламенте дали согласие на развод.
Она знала, что развод потрясет и опозорит семью, но в данный момент это ее не волновало. Жизнь была низведена лишь до жестокого обмана, в котором она вынуждена играть роль красавицы-герцогини Войн, за короткий срок после приезда покорившей Париж, благодаря живости ума, хрупкой прелести и необычайной преданности человеку, за которого вышла замуж. Конечно, это были не ее слова, – это Китти собрала о ней сплетни, и Таунсенд смеялась, слыша о себе такую несусветную чепуху.
Она хотела вернуться домой. Назад, в Бродфорд, – к отцу, Кейт и братьям, или, по крайней мере, в Сезак, если Монкриф откажет ей в разрешении покинуть Францию, потому что мирная жизнь в замке в долине Лауры привлекала ее больше, чем Париж, – темный, грязный, зловонный. Таунсенд успела понять, что этот прославленный город состоит всего-навсего из потрясающих контрастов между великолепными бульварами и изысканно украшенными церквами, с одной стороны, и грязными, немощеными улицами и клоаками, кишевшими крысами, с другой. Она обнаружила, что принцы крови обитают в величественных дворцах в Фобур-Сен-Жермен и по берегам Сены, тогда как зеленые воды этой реки нередко несут сброшенные туда трупы нищих детей.
Более того, Таунсенд чувствовала, что под ярким, пульсирующим и сверкающим богатством города крутится что-то злобное, что нагоняло на нее страх, хотя она никому об этом не говорила. Это проявлялось в нескрываемом презрении, которое она замечала на лицах тех самых нищих, что просили у нее милостыню; в скрытом пренебрежении, ощущаемом за вежливыми словами парикмахеров, швей, булочников и ремесленников, которые обслуживали город и чье благосостояние зависело от щедрот богатых.
Очевидно, Китти чувствовала то же, хотя они никогда открыто не обсуждали это между собой. Ведь это Китти приносила Таунсенд новости с улиц, которые иначе ей бы никогда не услышать: о лютой ненависти, которую питали парижане к чуждой им легкомысленной австрийской королеве, об их уверенности в том, что Францией правит не Людовик XVI, а продажные и развратные аристократы, об их громких требованиях в Генеральных штатах, которые в данный момент были в Версале на встрече с Людовиком для выработки нового и, на первый взгляд, более справедливого свода законов о налогах, причем ожидалось, что он каким-то образом будет гарантировать всему народу Франции высшую власть, – абсурдное заблуждение, которое, как понимала даже Таунсенд, предвещало неминуемые беды.
Конечно, она понимала не все, о чем рассказывала ей Китти. Монкриф никогда не утруждал себя объяснениями всех сложностей французской политической жизни, а в Норфолк, в последние месяцы ее пребывания дома, поступало очень мало сведений на этот счет. Тем не менее даже то немногое, что она понимала, беспокоило ее, и она предпочла бы услышать, что Монкриф собирается отправить ее в Англию, – ведь не намеревался же он остаться во Франции навсегда. А как же его обязательство по отношению к жителям герцогства Войн?
Таунсенд много размышляла в последние недели о герцогстве Войн, хотя Монкриф ни словом не обмолвился ни о своих шотландских владениях, ни о том, что он там делал и с кем встречался прошедшей весной. Но, конечно, Монкриф (так она его мысленно называла теперь, – он уже не был для нее Яном из прошлого) не отвернулся навсегда от людей Война. Изабелла никогда бы этого не потерпела.
Таунсенд хотелось бы обладать хоть долей мудрости и мужества вдовствующей герцогини, – она забыла, что в свое время отвергла ее как властную, назойливую старуху. Изабелла знала бы, как защитить свои интересы, чего Таунсенд не умела. Может, написать, спросить совета у вдовствующей герцогини?
«Слишком поздно, – шептал ей внутренний голос. – Слишком поздно».
Она, должно быть, снова уснула, потому что через несколько часов ее разбудил скрип двери в конце коридора. Она лежала тихо, слушая стук по стеклам и какое-то движение в соседней комнате. В конце концов она узнала медленные, шаркающие шаги Эмиля Гаспара, лакея Монкрифа.
Значит, Монкриф дома? Часы на камине были плохо видны, и Таунсенд приподнялась на локте, чтобы искоса взглянуть на циферблат. Было около пяти. Она снова легла, мысленно возблагодарив французские обычаи, предоставляющие мужу и жене разные спальни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109