Листочки в ее пальцах дрогнули. Посыпалась невесомая пудра, оседая на потертой золотой вышивке костюма.
– Не знаю, – резко отозвалась актриса, бесцельно скользя взором по исписанным страничкам. Пальцы заметно сминали уголки бумаги.
– Говорили, что они местные. В городе все актеры знают друг друга…
– И никто здесь их не знает. И незачем вам выспрашивать, господин. Здесь у каждого свое дело, – сердито произнесла женщина, повернулась и поспешила отойти к группке своих товарищей, разговаривающих возле кулис.
Я озадаченно смотрел ей вслед. Да что я такого спросил?
Актеры, к которым присоединилась дама в вышитом платье, один за другим принялись исподтишка бросать на меня оценивающие взгляды, колкие, как мелкие шипы. Неопасно, но раздражает. А вот если сунуться с новыми вопросами – и оцарапаться можно.
А что там говорила девушка еще в самом начале представления? Что-то про Разноцветный театр с окраины
Другие дороги, другие дни…
Полынья за ночь покрылась слоем льда и пришлось разбивать его краем ведра, ругаясь про себя, что вновь забыла ледокол, в который раз уже, дура старая. В наказание стой теперь на ноющих коленках, колоти ледяную корку, не жди помощи… Лед наконец раскрошился, уступил. Ведро с тяжким плеском нырнуло в темную, ледяную воду, наполнилось, булькая, неохотно пошло вверх, когда железный крюк на веревке потянул дужку. Но мочальная веревка опасно затрещала, и пришлось вновь самой нагибаться, вылавливать жгучее от холода железо, тащить полное ведро к себе, надеясь не потерять крюк, иначе муж озлится, как кобель, и до самой смерти будет поминать утонувший крюк, как фамильное сокровище…
Спина отозвалась на усилие привычной, ноющей болью. Женщина упрямо выволокла ведро, поставила его подальше от края и лишь тогда разогнулась со вздохом, растирая поясницу. Второе ведро ухмылялось пустой беззубой пастью. Захотелось поддать его ногой, чтобы оно навсегда сгинуло в темной ледяной воде, но она знала, что не сделает этого, и лишь обреченно отвернулась. Ничего, вот сейчас боль пройдет и можно жить дальше…
Бледная, полупрозрачная, словно слюдяная Птичья звезда растворялась в светлеющих небесах. Звезду женщина любила больше, потому что та почти всегда встречала ее по утрам, когда ленивое солнце еще нежилось в облачной постели. И вечером она провожала ее, приветливо подмигивая мерцающим глазом. А на солнце днем смотреть некогда…
Ну что ж, передохнули, пора браться за работу. Спина взвыла протестующе, но женщина привычно проигнорировала вопль, взгромождая на плечи коромысло и подцепляя оба ведра на крючки. Теперь можно идти. И она пошла потихоньку, с хрустом уминая подошвами, подшитыми кожей, сухой рассыпчатый снег.
Зимой работы поменьше, чем в иные сезоны, но большинство селян без дела не сидели, подымаясь чуть свет. Хозяйство, живность требовали присмотра в любую пору, да и к лету надо бы подготовиться заранее, чтобы не кусать потом пятки вдогонку…
Снега ночью не падал, и, расчищенная с вечера умницами старшими ребятишками, дорожка отливала голубизной. Хорошо хоть об этом нет нужды беспокоиться… Подросли последыши, и скотину им теперь доверить можно, и дом. С тех пор, как выросли первенцы и покинули родной очаг, никто и не ждал пополнения в семействе, аи гляди, как вышло, еще пятеро, один другого крепче да лучше, и совсем запоздавший шестой…
– Ты видала? – сумрачно осведомился муж, едва она появилась на пороге. – С утра уже явились жаловаться на твоего сопляка…
– Опять натворил чего? – с усталым вздохом спросила женщина.
– Как обычно, – отозвался муж, втыкая нож в чурбачок и любуясь вырезанной из дерева загогулиной. – Хотел поймать паршивца, да он за поленницу шмыг – и сидит там… Ребята пытались его вытащить, да куда уж… Вот ведь нелюдь, – добавил он угрюмо. – И откуда такой?
– Оттуда же, откуда и все остальные, – ответила женщина неохотно.
– Если бы не был он ликом – вылитый я, голову бы дал на отсечение, что чужой это пацан, не мой, согрешила ты, женщина неведомо с кем, – спокойно, даже почти улыбаясь, хмыкнул муж. – Сроду среди наших не было таких… Вот такие были, – он притянул к себе светловолосую головенку сидевшего рядом на корточках мальчугана, бесцельно строгающего тупым ножиком щепку. – А этот, словно порченый…
Женщина промолчала, только повела утомленно плечом, собирая высохшие за ночь на очаге тряпки. Мужу не понравилось ее молчание. Он грузно поднялся, отряхнул с колен щепки и, не глядя на жену, спокойно произнес:
– Решай, что с ним делать сама. Твой волчонок. Если еще хоть раз придут соседи, я прибью его… Вот этими руками… – Он продемонстрировал мозолистые лапы, размером с хорошую лопату. – Люди не осудят меня.
– Он и твой сын… – сердито сказала женщина. – Твоя кровь.
– Не моя это кровь, – осерчав, свирепо огрызнулся муж. – Драконья. Люди верно говорят. Чужак он. Навлечет на нас беду. От него несет ядом…
Женщина в сердцах бросила тряпки на стол. Пока она шла к дверям, ведущим на задний двор, раздражение закипало в ней, мешаясь с усталостью, бессилием и тоской. День за днем повторяется одно и то же. Так и впрямь не может продолжаться дальше. Не стоит обманывать себя пустыми надеждами, малыш никогда не станет таким, как остальные. Надо, наконец, решиться…
Задний двор занесло снегом, и домочадцы протоптали здесь лишь несколько необходимых дорожек. Одна из них, самая широкая, вела к крытой дерюгой, запасной поленнице. Там дежурил светловолосый парнишка, близнец оставшегося в доме. Подождав, пока мать приблизится, он степенно кивнул на щель между забором и ровно уложенными дровами и, дождавшись ее рассеянной улыбки, побежал к дому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155