Секретарь составил опись изъятого. Кроме золотых карманных часов, в нее вошли два перстня – один с печаткой, другой с желтым прозрачным камнем, – галстучная заколка с бесцветным прозрачным камнем, золотой портсигар, золотая зажигалка, портмоне из кожи то ли крокодила, то ли варана, с двумя тысячами крон и несколькими фотографическими карточками и кое-какая мелочь.
Альтмаур стал с интересом рассматривать фотоснимки. На одном из них Вадим стоял рядом с французским президентом на перроне вокзала: они о чем-то беседовали в окружении военных и репортеров. За основу этой фальшивки была взята фотография проводов Пуанкаре в Петербург в не наступившем еще июле этого года. В ней Нижегородский заменил своей персоной премьер-министра. Компьютерная программа откорректировала светотени так, что ни у какого эксперта в области фотофальшивок не могло бы возникнуть ни малейшего сомнения в аутентичности снимка. Альтмаур долго рассматривал его, поглядывая на забинтованную физиономию арестованного, но ничего не сказал. На другой фотографии Вадим стоял у парадного входа в венский «Империаль», поджидая заказанное такси. Поглядывая на пасмурное небо, он натягивал перчатки, а услужливый портье держал над ним зонтик. Безобидный, в общем-то, снимок. Правда, кто-то там входил в это время в отель, какой-то эрцгерцог, но это так, задний план, не более. Была здесь и фотография с плетеными креслами, на которой совершенно некурящий Горацио Китченер тем не менее курил в обществе своего хорошего знакомого Вацлава Пикарта. Были здесь и несколько подлинных изображений: Париж (в том числе в обществе Теодора Дэвиса), Венеция, Каирский порт. Они неплохо подтверждали имидж Нижегородского как путешественника.
Дойдя до последнего снимка, следователь вдруг оживился. Достав из стола лупу, он принялся внимательно его рассматривать, покусывая губу и шевеля усами.
На парковой скамеечке сидели двое молодых людей. Оба в черных пальто, белых кашне и с тросточками в руках. Тот, что помоложе, имел едва заметные усики и пенсне на переносице. Излишне говорить, что вторым был все тот же Нижегородский.
– С кем это вы? – спросил Альтмаур. – Никак с Александром Карагеоргиевичем? Когда вы встречались?
Вадим пригляделся. Этот монтаж с сербским принцем он сделал на всякий случай в ночь перед их с Каратаевым отъездом из Мюнхена. Как раз в эти дни король Петр провозгласил своего младшего сына Александра регентом королевства. Нижегородский посчитал, что при встрече с заговорщиками, а их рандеву с мятежными боснийскими студентами было вполне реально, так вот, при этой встрече снимок, сделанный в королевском парке Топчидер, мог сыграть положительную роль. Но Савва категорически возражал против такой встречи, и она не состоялась. Про снимок же Вадим напрочь забыл – в ту ночь он был изрядно пьян. Теперь ничего, кроме дополнительных неприятностей, эта фотография принести не могла.
– Осенние листья, – предпринял вялую попытку Нижегородский. – Это было два года назад. Мимолетное знакомство в парке.
– Где вы видите осенние листья? – возразил Альтмаур. – На мой взгляд, это ранняя весна, даже скорее апрель.
Следователь задумчиво посмотрел на арестованного. Завтра к вечеру ожидался приезд следственной комиссии из Вены, и ему ужасно не хотелось отдавать им этого человека. Он, Альтмаур, проделал основную работу и был близок к разгадке тайны заговора. Он уже совершенно не сомневался, что этот тип, выдающий себя за путешественника Вацлава Пикарта, вовсе им не был. И никакой он не чех, а скорее русский шпион и – очень может быть – главный если не организатор, то координатор действий заговорщиков. Завтра им займется какой-нибудь напыщенный чин из контрразведки, которому, как всегда, достанутся незаслуженные лавры.
– Кто вы, Пикарт? Признайтесь, раз проиграли. Вас все равно заставят, не я, так другие. Сядьте и напишите правду, а я оформлю все как добровольное признание. Отделаетесь крепостью.
– Я заявляю две вещи, – устало, но твердо произнес Вадим, – первое – я ни в малейшей степени не причастен к заговору, второе – все мои действия во время второго покушения были направлены на спасение эрцгерцога и его жены. Более мне нечего добавить.
Сараевский дознаватель с сожалением посмотрел на арестанта и велел отправить его в тюрьму. Нижегородского вывели на улицу, усадили в допотопного вида автобус и повезли. Рядом с ним сидели два охранника, позади цокали копытами четыре конных жандарма.
Окна в автобусе были закрашены серо-зеленой краской, тем не менее по пути в узилище Вадим понял, что в городе что-то назревает. В некоторых местах он слышал крики и ругань, топот десятков ног и звон бьющихся стекол. Разобрать, что кричали, не зная языка, он не мог, но догадывался, что сараевским сербам сейчас лучше не высовывать носы из домов.
В тюрьме Нижегородского сначала поместили в камеру, отгороженную от коридора стальной решеткой. Благодаря этому все тюремные звуки были беспрепятственно ему доступны, вот только по-немецки здесь почти не говорили. Он слышал бормотанье молящегося по соседству магометанина, заунывное пение цыгана, чей-то жалобный плач. Однако уже через час прибежал какой-то взъерошенный начальник, и Вадима перевели в другое крыло с маленькими, наглухо запираемыми одиночками. В железной двери был только глазок для тюремной охраны. Крохотное оконце размещалось под самым потолком, так что узник был лишен здесь последней возможности – взяться руками за прутья решетки и стоять так часами, упиваясь горечью своей несвободы.
В тот день его навестили полицмейстер и генерал-губернатор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172