Незадача-то вот какая вышла: это не доллар был. Бумажка была в двадцать долларов.
За эту свою немыслимую ошибку я немножко виню Сару. Когда я деньги из бумажника вытаскивал, она опять принялась осмеивать плотскую любовь, такой вид сделала, будто от музыки жуть до чего распалилась. Узел мне на галстуке ослабила, а обратно завязать у меня не получалось. Мне галстук мать моего приятеля завязала, в чьем доме я остановился. А Сара все не уймется: смачно поцеловала кончики пальцев и провела мне по воротничку, полоски от губной помады на нем остались.
Музыка смолкла. Я расплылся в благодарной улыбке. А затем бейсболист Джим Брейди, перевоплотившись в свихнувшегося сынка кливлендского шофера, вручил цыгану двадцать долларов.
Цыган сначала весь в улыбке расцвел, еще бы, решил, что целый доллар ему достался.
Сара, тоже подумавшая, что я целый доллар дал, сочла такое чрезмерным.
— Господи Боже! — говорит.
И тут этот цыган, видно, вздумав ее поддразнить — вот, дескать, доллар-то мой теперь, не вернешь, — развернул банкноту, так что все мы первый раз увидели стоявшую на ней астрономическую цифру. От удивления он так и разинул рот, да и мы тоже.
А затем — цыган ведь, значит, насчет денег капельку лучше соображает, чем все прочие, — он метнулся вон, исчезнув за дверями ресторана в ночи. Так по сей день и не знаю, вернулся ли хоть за футляром от скрипки.
Но вы только представьте себе, какое все это произвело впечатление на Сару!
Она решила, что я нарочно так сделал, по глупости вообразив, будто все случившееся распалит ее до белого каления. Никогда еще она так меня не презирала.
— Сазан несчастный! — воскликнула она. Должен сказать, что разные высказывания я, конечно, большей частью воспроизвожу в этой книжке по памяти, не ручаясь за точность. Но вот это, про сазана, абсолютно достоверно.
Чтобы вы почувствовали, как оскорбительно оно прозвучало, поясню: «сазан» было тогда очень ходовое словечко, которое недавно приобрело особый смысл, — так, с вашего позволения, называли того, кто, сидя в ванне, ловит ртом пузырьки, если ему пернуть случилось.
— Ах ты, дрочила недоделанный! — То есть чересчур мастурбацией увлекаюсь. Про такие вещи она знала. Все она знала — и даже слишком.
— Ты за кого себя принимаешь? — спрашивает. — Верней, меня ты за кого принимаешь? Ладно, пусть я ни черта не соображаю, — говорит, — зато ты больно умен, если решил, что меня можно пронять такими штучками!
Так скверно мне, кажется, никогда не приходилось. Даже когда в тюрьму садился, не чувствовал я себя до того паршиво. Даже когда на волю выходил. И даже когда спалил драпировки, которые жена как раз собралась отослать клиенту в Чеви-Чейз.
— Отвези меня, пожалуйста, домой, — сказала Сара Уайет. Мы ушли, ни к чему не прикоснувшись, хотя заплатить все равно пришлось. Ничего я не мог с собой поделать, всю дорогу назад носом хлюпал.
В такси, глотая слезы, признался ей, что этот ужин в ресторане вовсе не моя была идея, это меня Александр Гамильтон Маккоун превратил в робота с дистанционным управлением. Признался, что наполовину я поляк, наполовину литовец, и отец мой обыкновенный шофер, а эти замашки джентльмена да щеголя мне просто велели на себя напустить. Никогда не вернусь в Гарвард, сказал я ей, вообще не знаю, что со мной будет, жить мне не хочется.
До того я был жалок, а Сара до того ко мне сочувствием прониклась и так себя ругала, что стали мы с ней лучшими на свете друзьями, и продолжалась эта дружба, как я уже сказал, семь лет, хотя и с перерывами.
Из колледжа Пайн Мэнор она ушла. Стала медицинской сестрой. Пока этой профессии обучалась, так ее страдания и несчастья бедняков растрогали, что она вступила в Коммунистическую партию. И меня заставила.
Получается, никаким я коммунистом не сделался бы, если бы Александр Гамильтон Маккоун не велел мне пригласить хорошенькую девочку в ресторан «Арапахо». И вот сорок пять лет спустя опять я вхожу в здание, где этот ресторан помещался. Почему я решил первую свою ночь на свободе провести именно здесь? Да просто чувствовал в этом иронию судьбы. А нет американца, будь он хоть совсем старый, несчастный и одинокий, которому не по силам подобрать собственную коллекцию таких вот шуточек судьбы.
Стало быть, вхожу, осматриваюсь — вот на этом самом месте хозяин ресторана сказал мне «Bon appetit!»
От вестибюля теперь отхватили порядочный кусок, оборудовав туристическое агентство. Постояльцам, проводившим здесь ночь, остался лишь узкий проход со стойкой администратора в конце. Коридорчик до того тесный, что стула или кушетки не поставишь. Исчезли зеркальные двери с дырочкой, через которую мы с Сарой оглядывали знаменитый большой зал ресторана. Арка, в которой были эти двери, правда, сохранилась, однако ее заложили кирпичами, и до того грубо, топорно это было сделано, словно строили стену, препятствующую коммунистам стать капиталистами в Берлине. На этой перегородке повесили телефон-автомат. Кто-то взломал дверцу отделения для монет, болтается неприкаянно. И диск выдран.
Но надо же, администратор там, вдали, кажется, в смокинг наряжен и даже с бутоньеркой!
Подошел поближе, и выяснилось, что это меня глаза нарочно обманывают. Оказывается, он просто в хлопковой рубашке, а на ней намалеваны лацканы смокинга, бутоньерка, манишка белая, галстук бабочкой, платочек в нагрудном кармане, запонки и все прочее. Отродясь такой рубашки не видел. И как-то не позабавило меня, что такие носят. Скорее смутило. Наверно, он эту рубашку для смеха надел, только мне не смешно.
Зато борода у администратора этого была настоящая, а еще больше бросалась в глаза самая что ни есть настоящая пряжка на ремне, поддерживающем сползающие брюки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80