— Знаете, человек, который так долго был связан с театром, как я, должен точно знать, когда герою следует уйти со сцены, если он действительно герой. — Я хрустнул пальцами. — Так провалилась вся пьеса «Государство двоих», обо мне и Хельге. Я не включил в нее великолепную сцену самоубийства.— Я не люблю самоубийств, — сказал Виртанен.— Я люблю форму. Я люблю, когда в пьесе есть начало, середина и конец, и если возможно, и мораль тоже.— Мне кажется, есть шанс, что она все-таки жива, — сказал Виртанен.— Пустое. Неуместные слова, — сказал я. — Пьеса окончена.— Вы что-то сказали о морали?— Если бы я покончил с собой, как вы ожидали, до вас, возможно, дошла бы мораль.— Надо подумать, — сказал он.— Ну и думайте на здоровье.— Я не привык ни к форме, ни к морали, — сказал он. — Если бы вы умерли, я бы сказал, наверное: «Черт возьми, что же нам делать?» Мораль? Огромная работа даже просто похоронить мертвых, не пытаясь извлечь мораль из каждой отдельной смерти. Мы даже не знаем имен и половины погибших. Я мог бы сказать, что вы были хорошим солдатом.— Разве?— Из всех агентов, моих, так сказать, чад, только вы один благополучно прошли через войну, оправдали надежды и остались живы. Прошлой ночью я сделал ужасный подсчет, Кемпбэлл, вычислил, что из сорока двух вы оказались единственным, кто не только был на высоте, но и остался жив.— А что с теми, от кого я получал информацию?— Погибли, все погибли, — сказал он. — Кстати, все это были женщины. Их было семеро, и каждая, пока ее не схватили, жила только для того, чтобы передавать вам информацию. Подумайте, Кемпбэлл, семь женщин вы делали счастливыми снова, снова и снова, и все они в конце концов умерли за это счастье. И ни одна не предала вас, даже после того, как ее схватили. И об этом подумайте.— У меня и так хватает, над чем подумать. Я не собираюсь приуменьшать вашей роли учителя и философа, но и до этого нашего счастливого воссоединения мне было о чем подумать. Ну и что же со мной будет дальше?— Вас уже нет. Третья армия избавилась от вас, и никаких документов о том, что вы прибыли сюда, не будет. — Он развел руками. — Куда вы хотите отправиться отсюда и кем вы хотите стать?— Не думаю, что меня где-нибудь ожидает торжественная встреча.— Да, едва ли.— Известно ли что-нибудь о моих родителях?— К сожалению, должен сказать, что они умерли четыре месяца назад.— Оба?— Сначала отец, а через двадцать четыре часа и мать, оба от сердца.Я всплакнул, слегка покачал головой.— Никто не рассказал им, чем я на самом деле занимаюсь?— Наша радиостанция в центре Берлина стоила дороже, чем душевный покой двух стариков, — сказал он.— Странно.— Для вас это странно, а для меня нет.— Сколько человек знали, что я делал?— Хорошего или плохого?— Хорошего.— Трое, — сказал он.— Всего?— Это много, даже слишком много. Это я, генерал Донован и еще один человек.— Всего три человека в мире знали, кто я на самом деле, а все остальные… — Я пожал плечами.— И остальные тоже знали, кто вы на самом деле, — сказал он резко.— Но ведь это был не я, — сказал я, пораженный его резкостью.— Кто бы это ни был, это был один из самых больших подонков, которых знала земля.Я был поражен. Виртанен был искренне возмущен.— И это говорите мне вы, вы же знали, на что меня толкаете. Как еще я мог уцелеть?— Это ваша проблема. И очень немногие могли бы решить ее так успешно, как вы.— Вы думаете, я был нацистом?— Конечно, были. Как еще мог бы оценить вас достойный доверия историк? Позвольте задать вам вопрос?— Давайте.— Если бы Германия победила, завоевала весь мир… — Он замолчал, вскинув голову. — Вы ведь лучше меня должны знать, что я хочу спросить.— Как бы я жил? Что бы я чувствовал? Как бы я поступал?— Вот именно, — сказал он. — Вы, с вашим-то воображением, должны были думать об этом.— Мое воображение уже не то, что было раньше. Первое, что я понял, став шпионом, это что воображение — слишком большая роскошь для меня.— Не отвечаете на мой вопрос?— Теперь самое время узнать, осталось ли что-нибудь от моего воображения, — сказал я. — Дайте мне одну-две минуты.— Сколько угодно, — сказал он.Я мысленно поставил себя в ситуацию, которую он обрисовал, и то, что осталось от моего воображения, выдало разъедающе циничный ответ.— Есть все шансы, что я стал бы чем-то вроде нацистского Эдгара Геста Эдгар Гест (1881-1959) — очень популярный в 1910-1930 годы авторсентиментальных псевдонародных стишков, которые он ежедневно печатал вгазете «Детройт фрее пресс».

, поставляющего ежедневный столбец оптимистической рифмованной чуши для газет всего мира. И когда наступил бы старческий маразм — закат жизни, как говорят, я бы даже, наверное, пришел к убеждению, что «все к лучшему», как писал в своих куплетах. — Я пожал плечами. — Убил бы я кого-нибудь? Вряд ли. Организовал бы вооруженный заговор? Это более вероятно: но бомбы никогда не казались мне хорошим способом решать дела, хотя они, я слышал, часто взрывались в мое время. Одно могу сказать точно: я больше никогда не написал бы ни единой пьесы. Я потерял этот дар.Я мог бы сделать что-нибудь действительно жестокое ради правды, или справедливости, или чего-то там еще, — сказал я своей Звездно-Полосатой Крестной, — только в состоянии безумия. Это могло случиться. Представьте себе, что в один прекрасный день я мог бы в трансе выскочить на мирную улицу со смертоносным оружием в руках. Но пошло бы это убийство на пользу миру или нет — — вопрос слепой удачи.Достаточно ли честно ответил я на ваш вопрос? — спросил я его.— Да, спасибо.— Считайте меня нацистом, — устало сказал я, — считайте меня кем угодно. Повесьте меня, если вы думаете, что это поднимет общий уровень морали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49