Я лежал без сна в кровати, а в моей голове постепенно вырисовывалась драма, в которой я мог бы сыграть…
Толмач (дочери бургомистра): Не знаю, что будет со мной, я столь печален. (Обнимает ее.)
Дочь бургомистра (с податливой застенчивостью): Воздух прохладен, вечереет, и тихий течет Рейн.
(Толмач подхватывает на руки дочь бургомистра и несет ее в свою комнату.)
Толмач (мягко): Сдавайся.
Бургомистр (размахивая парабеллумом): Ах! Руки вверх!
Толмач и дочь бургомистра: Не стреляйте!
(Карта с диспозицией Первой Американской Армии выпадает из нагрудного кармана бургомистра.)
Толмач (в сторону, по-английски): Зачем этому якобы сотрудничающему с союзниками бургомистру понадобилась карта с диспозицией Первой Американской Армии? И почему мне нужно толмачить с немецкого, если он бельгиец? (Он выхватывает из-под подушки пистолет 45-го калибра и направляет его на бургомистра.)
Бургомистр и дочь бургомистра: Не стреляйте! (Бургомистр роняет парабеллум, пятится, ухмыляясь.)
Толмач: Из какого вы подразделения? (Бургомистр угрюмо молчит. Дочь бургомистра подходит к нему, тихо плача. Толмач преграждает ей путь.) Где вы спрятали свой мотоцикл? (Опять поворачивается к бургомистру.) Где ваши гаубицы, а? Где ваши танковые колонны? Сколько у вас гранатометов?
Бургомистр (отступая под градом вопросов): Я – я сдаюсь.
Дочь бургомистра: Я столь печальна.
(Входит стража, три потомка немецких иммигрантов из Пенсильвании, совершающие рутинный обход. Они появляются как раз вовремя, чтобы услышать, как бургомистр и его дочь признаются в том, что они – диверсанты-парашютисты, заброшенные в тыл американской армии.)
Сам Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер не мог бы сотворить ничего лучшего из этих слов, а это были единственные слова, имеющиеся в моем распоряжении. Не было никаких шансов выпутаться из ситуации, и никакого удовольствия в том, чтобы быть переводчиком для целого батальона в декабре и не знать, как сказать «Счастливого Рождества».
Я застелил постель, подтянул потуже ремешки на своем вещмешке и проскользнул между висевшими для затемнения занавесками в ночь.
Подозрительные часовые направили меня в штаб батальона, где в то время большинство наших офицеров либо пристально изучали карты, либо заряжали оружие. Атмосфера была праздничная, старший помощник точил свой восемнадцатидюймовый охотничий нож, мурлыкая себе под нос веселую песенку.
«Черт бы меня побрал», – сказал он, заметив меня в дверях, – «а вот и наш „Шпрекен Зи Дач“ Валяй, малый, рассказывай. Разве ты не должен щас быть в доме у мэра?»
«Смысла нет», – сказал я. «Они все говорят на нижненемецком, а у меня – верхненемецкий».
Это произвело на него впечатление. «Слишком хороший для них, а?» Он провел указательным пальцем по лезвию своего зловещего ножа. «Есть у меня такое чувство, что очень скоро мы наткнемся на кое-кого, кто говорит на этом самом высшем немецком», – сказал он и добавил: «Мы окружены».
«Мы отдубасим их так, как сделали это в Северной Каролине и Теннеси», – сказал полковник, который всегда побеждал на учениях дома. «Ты останешься здесь, сынок. Будешь мне личным переводчиком».
Двадцать минут спустя я опять стал толмачом в самой гуще событий. К дверям штаба подъехали четыре немецких Тигра, и два десятка немецких пехотинцев, спешившись, окружили нас автоматами.
«Скажи что-нибудь», – приказал полковник, дерзкий до последнего.
Я пробежался глазами по левой колонке моей брошюры, пока не нашел фразу, которая наиболее честно отражала бы наши чувства.
«Не стреляйте», – сказал я.
Немецкий танковый офицер ввалился в штаб, чтобы посмотреть на свою добычу. В руках у него была брошюра, немного поменьше размером, чем моя.
«Где ваши гаубицы?» – спросил он.

1 2