Он шевелит губами, моргает и вертит в руках миску, выплескивая на стол капли бульона, — разве он мог себе это представить, он не догадался, даже когда увидел эту фигуру на кровати, да и кто догадался бы.
— Не говорите про себя, — шамкает отец Гарсиа. — Не забывайте, что вы не один. Чего вы не могли себе представить?
— Что его жена — этот ребенок, — говорит доктор Севальос. — Когда я вошел, я увидел у ее изголовья рыжую толстуху, по прозвищу Светляк, которая вовсе не выглядела больной, и уже хотел было отпустить шутку, но тут заметил скорченную фигуру и кровь. Если бы вы знали, мой друг, что это была за картина — кровь на простынях, на полу, по всей комнате. Можно было подумать, что кого-то зарезали.
Отец Гарсиа яростно кромсает мясо. Сочащийся кусок дрожит на вилке, повиснув в воздухе на полдороге ко рту, — повсюду кровь? — и он хрипит, как от внезапного удушья, — кровь этой девочки? Струйка слюны стекает по ее подбородку — дурак, пусть он отпустит ее, сейчас не до поцелуев, он ее душит, ей надо кричать, дурак, пусть лучше бьет ее по щекам. Но Хосефино подносит палец ко рту: только без крика, разве она не знает, что кругом соседи, не слышит, как они разговаривают? Будто не слыша его, Дикарка кричит еще громче, и Хосефино вытаскивает носовой платок, наклоняется над койкой и затыкает ей рот. Донья Сантос невозмутимо продолжает заниматься своим делом — со сноровкой орудует каким-то инструментом, который поблескивает в ее руке между смуглыми ляжками Дикарки. И тут он увидел ее лицо, отец Гарсиа, и у него задрожали руки и ноги. Он забыл, что она умирает и что он здесь для того, чтобы попытаться ее спасти, только смотрел на нее — да, да, сомнения не было, — как завороженный, — Боже мой, это была Антония. Дон Ансельмо уже не целовал ее, а упав на колени возле кровати, опять предлагал ему деньги и все на свете — доктор Севальос, спасите ее! И Хосефино испугался — донья Сантос, она не умерла? Как бы не убить ее, как бы не убить, донья Сантос, а та — т-с-с, она в обмороке, только и всего. Тем лучше, не будет кричать, и она скорее кончит, пусть он смочит ей лоб мокрой тряпкой. Доктор Севальос сует ему в руки таз — пусть вскипятит побольше воды, чего он хнычет, дурак, вместо того чтобы помогать. Он снял пиджак, расстегнул ворот, и лицо у него уже спокойное и решительное. У Ансельмо таз выскальзывает из рук — пусть доктор не даст ей умереть, — он подхватывает его, тащится к двери — в ней вся его жизнь — и выходит.
— Сукин сын, — бормочет доктор Севальос. — Что за безумие, Ансельмо, как ты мог, до какого скотства ты дошел, Ансельмо.
— Подай мне сумку, — говорит донья Сантос. — А теперь я дам ей глоточек мате, и она очнется. Унеси это и закопай как следует, только смотри, чтобы тебя никто не увидел.
— Не было никакой надежды? — бормочет отец Гарсиа, терзая и возя по тарелке куски мяса. — Невозможно было спасти эту девочку?
— Может быть, в больнице ее и спасли бы, — говорит доктор Севальос. — Но ее нельзя было транспортировать. Мне пришлось оперировать ее почти впотьмах, зная, что она умирает. Чудо еще, что удалось спасти Чунгиту, она родилась, когда мать была уже мертва.
— Чудо, чудо, — бормочет отец Гарсиа. — У нас во всем видят чудо. Когда убили Кирога, а девочка спаслась, тоже говорили — чудо. А было бы лучше, если бы она умерла тогда.
— Вы не вспоминаете девушку, когда проходите мимо павильона? — говорит доктор Севальос. — Я всегда вспоминаю — все мне кажется, она сидит там, греясь на солнышке. Но в ту ночь мне было даже больше жаль Ансельмо, чем Антонию.
— Он этого не заслуживал, — хрипит отец Гарсиа, — Он не заслуживал ни жалости, ни сочувствия — ничего. Во всей этой трагедии виноват был он.
— Если бы вы видели, как он ползал на коленях и целовал мне ноги, умоляя спасти девушку, вы бы тоже разжалобились, — говорит доктор Севальос. — А вы знаете, что, если бы не моя кума, Чунгита тоже умерла бы? Она помогла мне выходить ее.
Они умолкают, и отец Гарсиа подносит ко рту кусочек мяса, но с гримасой отвращения опускает вилку. Анхелика Мерседес приносит еще кувшинчик соку и ставит его перед ними, разгоняя рукой мух.
. — Ты не слышала, кума? — говорит доктор Севальос. — Мы вспоминали ту ночь, когда умерла Антония. Теперь это уже кажется каким-то сном, правда? Я говорил отцу Гарсиа, что ты помогла мне спасти Чунгу.
Анхелика Мерседес смотрит на него с непроницаемым видом, будто не понимает, что он имеет в виду.
— Я ничего не помню, доктор, — тихо произносит она наконец. — Я была кухаркой в Зеленом Доме, но ничего не помню. Да и не стоит теперь об этом говорить. Я пойду к заутрене помолиться за дона Ансельмо, чтобы он с миром покоился в своей могиле, а потом на велорио.
— Сколько тебе было лет? — бормочет отец Гарсиа. — Я что-то не помню, как ты выглядела. Ансельмо и распутниц помню, а тебя нет.
— Я была еще ребенком, отец, — говорит Анхелика Мерседес и, как веером, машет рукой над столом, не давая ни одной мухе приблизиться к пикео и соку.
— Ей было лет пятнадцать, не больше, — говорит доктор Севальос. — А какая ты была хорошенькая, кума. Мы все заглядывались на тебя, а Ансельмо — цыц, она не девка, глазейте, но не трогайте. Он заботился о тебе как о родной дочери.
— Я была девушкой, а отец Гарсиа не хотел мне верить, — говорит Анхелика Мерседес, и ее глаза лукаво блестят, но лицо, как маска, сохраняет серьезное выражение. — Я дрожала, когда шла на исповедь, а вы всегда говорили — уйди из этого дома дьявола, ты уже на пути к погибели. Вы и этого не помните, отец?
— То, что говорится в исповедальне, тайна, — бормочет отец Гарсиа, и в его хрипотце звучит веселая нотка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137