Деревенские жители явились за мной во главе с этим негодяем в комбинезоне «механиста». Он всем заправлял. Я говорил, что он снова обрил голову? Твердый, сверкающий череп, мем, словно кость. Если этот человек – плод моего воображения, ничего более поганого я не выдумал.
Меня усадили в большой ланчут – такой ящик, где промывают руду, – и привязали меня к нему ротангом. Аламак! Я решил, меня утопят в реке, как ведьму. Я заклинал его – собрата по искусству, земляка-австралийца, христианина. Он был глух.
Мое ненаглядное дитя стояло рядом с ним. Это была моя дочь, мем, в сером сумрачном свете я разглядел наконец доказательство, не ее красоту – она ей досталась от Нуссетты, – а две крошечные веснушки над верхней губой, здесь и здесь. Видите, у меня такие же. У моей матери тоже были.
Я попытался объяснить ей, что она – моя кровь и плоть. Но когда я ткнул себя пальцем в губу, девочка испугалась, прижалась к Маккорклу, обхватила руками его волосатую, толстую, как тумба, ногу. Я просил его отпустить девочку. Эта просьба его насмешила.
Малайцы очень талантливо обращаются с ротангом – эти парни на совесть привязали меня к ланчут, а потом перевернули, и я остался висеть. Они просунули в петли два длинных бамбуковых шеста и потащили меня к реке, словно визжащую, обделавшуюся свинью. Тут-то я и увидел, что меня ждет: «плотом» эту кучу веток можно было назвать только из любезности. Плавучий мусор! И в нем, конечно же, кишели водяные змеи, крысы, голодные огненные муравьи, которых согнал с насиженных мест муссон. Ротанговой веревкой эту груду плавника принайтовили к ящику с наживкой, а теперь протащили меня по отмели и привязали мой ящик сверху на этот «плот», после чего столкнули вниз по реке, без прощания и напутствия, без суда, приговора или проклятия. Двое юношей шли обок моего судна, пока его не закружило течение.
Я вывернул шею, высматривая ублюдка.
– Бога ради, помоги мне! – крикнул я.
Даже мускул не дрогнул на красивом, жестоком лице урода.
У моих ног шуршала ветками маленькая чи-чук. Когда река подхватила рывком нас обоих, ящерку и меня, юноши развернулись и двинулись обратно, в милую деревушку, а дочь моя уже давно повернулась ко мне спиной. Меня кружило, будто лист. Туман лег на воду – до самого края леса. Красивое было зрелище, только я вот погибал. Как говорится, телур ди худжунг тандук, яйцо качается на острие рога. Я понятия не имел, далеко ли до океана, да и какая разница: плот все равно разваливался.
Едва мы отплыли, одна длинная палка отломилась. Трон мой раскачивался. Я не храбрец, мем, но в тот момент я думал не о себе, а о моей драгоценной девочке. Как он обойдется с нею теперь, когда я умру и меня уже невозможно будет мучить?
Я любил ее – без надежды, без взаимности.
Как там у Одена? «Нет уж, если поровну любить нельзя, тем, кто любит больше, пусть буду я» .
Кристофер Чабб закашлялся – возможно, чтобы скрыть неловкость.
Я спросила, не чувствовал ли он порой хоть капельку ненависти к девочке.
Вместо ответа он предпочел рассказать о том, что было, когда туман растаял и припекло солнце, – сущая пытка. Он не сомневался, что умрет.
– Я пытался раскачать ящик, – сказал он. – Если б я мог броситься в реку и утонуть. Желтая, прохладная вода – даже думать о ней было отрадно. Терзать меня прилетела пчела. Не черно-желтая, как в Англии, а в бледно-голубую полоску. Прекрасная и жестокая, да? Описала два круга, села на лицо и стала пить пот. Пчела была маленькая, а мое тело выделяло пота вдоволь. С чего ей улетать? Руки у меня были связаны. Что я мог сделать? Только хлопать ресницами и фыркать в ее сторону, а ей-то что? Если б я ей мешал, она бы рассердилась, ужалила меня, только и всего.
Не стану докучать вам нытьем, мем. Вскоре после полудня я лишился чувств.
Очнулся я с жуткой болью в голове и увидел, что река несется с немыслимой скоростью.
Надвигались сумерки, солнце уже не палило, впрочем, это было неважно – жар остался в моем теле. Берега поросли казуаринами, мангровыми рощами, пальмами нипа и другими пальмами – не помню названия – выше прочих. Птицы верещали – шум, словно посреди базарной площади, а за ним я различал рокот моря, где меня ждал конец.
Чайки пикировали вниз полюбоваться на меня, и я боялся, как бы глаза не выклевали, но они оставили меня в покое. Плот осел, в ботинках хлюпала вода. Меня развернуло задом наперед, и я не видел, сколько еще осталось, как вдруг резкий толчок остановил плот – видимо, я наткнулся на изгородь.
42
Все это происходило за год до того, как Малайзия обрела независимость, – пояснил Чабб. – Современная эпоха. Кто бы поверил в такие феодальные распри? Как же они собачились-ла. Как раз эти междоусобицы и спасли меня. Раджа Кесил Бонгсу перегородил фарватер крепкими бамбуковыми шестами, чтобы сдирать пошлину с коммунистов, контрабандистов и всех прочих, кто по своим делам пользовался рекой. Из плавучих бревен он построил шлюзы и приставил к ним своих людей. Не знаю, с какой стати раджа Кесил Бонгсу поселился в захолустье – султану не угодил или здешний пейзаж ему приглянулся. Откуда мне знать? Так или иначе, он выстроил крепость в болотистой низине промеж двух рек и поселил молодых солдат в форте, где стены были восьми футов в высоту и шесть – в толщину. В серебристых кушаках они таскали острые крисы. Не с кого брать налоги? Не беда, можно драться друг с другом. Они спали по верху стен, впритык друг к другу, потому что в прилив пол уходил под воду на два фута.
Построили они и наблюдательную вышку, но лестница сгорела и потому вышкой перестали пользоваться.
Не знаю, сколько я бился о шлюз, пока меня заприметили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74